Магдалина говорила, стеная, а ее грудь яростно вздымалась и опускалась под простыней.

— Он сжег мне сердце… Сжег мне сердце… — снова простонала она, и две слезы скатились и повисли на ее длинных ресницах.

— Не кощунствуй, Мария. Это я виноват, а не Бог. Потому я и пришел просить прощения.

Но Магдалину прорвало:

— У твоего Бога такая же морда, как у тебя! Вы для меня одно и то же, и разницы между вами я не вижу. Если как-нибудь ночью мне случается думать о Нем — да будут прокляты эти часы! — Он является во тьме не иначе, как с твоим лицом, а если случается ненароком столкнуться с тобой, я вижу, как Бог бросается на меня!

Ее кулак взвился в воздух.

— Оставь Бога! — крикнула Магдалина. — Ступай прочь! Одно только убежище, одно только утешение осталось у меня — грязь! Одна только и есть у меня синагога, где я могу помолиться и очиститься, — грязь!

— Мария, выслушай меня, позволь мне сказать. Не мучь себя. Для того я и пришел, сестра, чтобы вытащить тебя из грязи. Много за мной грехов, потому я и иду в пустыню искупить их. Много за мной грехов, но самый тяжкий из них — твои несчастья, Мария.

Магдалина в бешенстве выставила острые ногти навстречу нежданному гостю, словно желая разодрать ему щеки.

— Какие еще несчастья?! — взвизгнула она. — Мне хорошо, лучше некуда, и нет ни малейшей нужды в сострадании твоей святости! Я борюсь одна, совершенно одна, и не жду помощи ни от людей, ни от демонов, ни от богов. Я борюсь за избавление и добьюсь избавления!

— Избавления от чего? От кого?

— Во всяком случае, не от грязи. Да будет она благословенна! На нее — все мои надежды! Грязь для меня — путь к спасению.

— Грязь?

— Да, грязь! Позор, зловоние, эта постель, вот это мое тело, искусанное, изгаженное всей слюной, всем потом, всеми нечистотами, которые только есть в мире! Не смотри на меня так, глазами возжелавшего агнца! Не смей приближаться ко мне, трус! Я не желаю тебя, ты мне отвратителен! Не подходи ко мне! Чтобы забыть одного-единственного мужчину, чтобы избавиться от него, я отдаюсь всем мужчинам!

Сын Марии опустил голову.

— Это я виноват, — мучительно повторил он, стягивая опоясывающий его ремень, забрызганный кровью. — Это моя вина. Прости меня, сестра. Я сполна заплачу свой долг.

Дикий смех снова вырвался из груди у женщины.

— «Это я виноват… Это я виноват, сестра… Я спасу тебя», — блеешь ты страдальческим голоском, вместо того чтобы поднять голову и мужественно глянуть правде в лицо! Ты возжелал моего тела, но не решаешься сказать этого и потому занялся моей душой: хочешь, дескать, спасти ее! Какую душу, знахарь? Душа женщины — ее плоть, и ты это знаешь, знаешь, но у тебя не хватает смелости взять эту душу руками и приласкать ее! Приласкать и спасти! Ты вызываешь у меня только чувство жалости и отвращения!

— Семь демонов пребывают в тебе, бесстыжая! — воскликнул юноша с горящим от стыда лицом. — Семь демонов — прав был твой злополучный отец!

Магдалина вскочила, гневно собрала руками волосы, яростно свернула их в узел и завязала красным шелковым шнуром. Некоторое время она молчала.

— Это не семь демонов, Сыне Марии, не семь демонов, а семь ран, — произнесли наконец ее губы. — Запомни: женщина — это израненная лань, и нет у нее, горемычной, иной радости, как зализывать собственные раны.

На глаза Магдалины выступили слезы. Она резко подняла руку, смахнула слезы ладонью и сказала со злостью:

— Зачем ты пришел сюда и стал у моей постели? Чего тебе надо? Уходи!

Юноша шагнул к ней.

— Вспомни, Мария: когда мы были малыми детьми…

— Не помню! Что ты за мужчина? Снова будешь нести чушь, и не стыдно тебе? Ты так никогда и не отважился остаться наедине с самим собой, не нуждаясь ни в ком: все держишь за юбку то мать, то меня, то Бога! Не можешь остаться один, потому что тебе страшно. Не решаешься смело взглянуть ни на собственную душу, ни на собственное тело, потому что тебе страшно. А сейчас направляешься в пустыню, чтобы спрятаться там, спрятать в песок свою морду, потому что тебе страшно! Страшно, страшно, злополучный! Ты вызываешь у меня только чувство жалости и отвращения, и, когда я думаю о тебе, сердце мое разрывается.

Она не выдержала и разрыдалась. Яростно вытерла глаза, но краска все же потекла с них вместе со слезами, пачкая простыни.

Сердце юноши дрогнуло. О, если бы не страх перед Богом! Он схватил бы ее в объятия, вытер ей слезы, погладил по волосам, успокоил и забрал с собой!

Действительно, если он мужчина, то именно так и должен поступить — должен спасти ее. Ни к чему молитвы, посты, затворничество в обители: разве это нужно ей, разве это может спасти женщину? Взять ее из этой кровати, забрать с собой, открыть мастерскую где-нибудь в далекой деревне и жить с ней как муж с женой, производить на свет детей, страдать и радоваться, как все люди… Таков путь к спасению для женщины, таков путь к спасению и для мужчины вместе с ней, и другого пути нет!

Уже наступала ночь. Где-то совсем далеко прогремели раскаты грома, блеснувшая в дверной щели молния вспыхнула и погасла на бледном, как полотно, лице Марии. Новые раскаты грома раздались уже совсем близко. Тяжко дышащее небо нависло низко над землей.

Юноша почувствовал вдруг страшную усталость, колени у него задрожали, и он сел, скрестив ноги, на пол. Тошнотворный запах ударил в ноздри. Чтобы не вырвать, он схватился за горло — пахло мускусом, потом, козлом.

В темноте прозвучал голос Марии:

— Отвернись! Нужно зажечь светильник. Я голая.

— Я пойду, — тихо сказал юноша, собрал все силы и поднялся.

Но Мария сделала вид, что не слышит:

— Посмотри, нет ли еще кого на дворе. Скажи, пусть уходит.

Юноша открыл дверь, высунул голову наружу. Воздух потемнел, редкие крупные капли стучали по листьям гранатового дерева, небо нависло над землей, готовое упасть на нее. Старуха с горящей жаровней спряталась под мужским кипарисом, прижавшись к стволу. Крупные капли дождя ударяли все сильнее.

— Никого, — сказал юноша, захлопнув дверь.

Снаружи хлынул ливень.

Магдалина между тем уже соскочила с кровати, набросила на тело расшитую львами и оленями теплую шерстяную накидку — подарок, сделанный сегодня утром любовником-арапом. Ее плечи и поясница вздрагивали, наслаждаясь нежной теплотой одежды. Она приподнялась на носках и сняла со стены висевший там светильник.

— Никого, — снова сказал юноша, и голос его прозвучал уже мягче.

— А старуха?

— Спряталась под кипарисом. Разразилась гроза. Мария выскочила во двор, разглядела горящую жаровню и направилась к ней.

— Старуха Ноэми, — сказала она, протягивая руку к засову на воротах. — Возьми жаровню и крабов и ступай прочь. Я запру ворота. Сегодня вечером никого не будет.