спокойной. Не торопясь он подписал, теперь уже не веря, что Машка может поправиться от даже самых сильных и новых таблеток.

Гаррик вышел на улицу, которая после тишины больницы показалась невероятно шумной, суетной и привычно родной. Терзало неудобное чувство счастья, что он выбрался из этого склепа, а Машка осталась там. Судя по всему, очень надолго. Это он понял из слов накрахмаленной докторши.

Гаррик сам не заметил, как оказался у двери Венькиной холостяцкой квартиры. Все в том же замороженном состоянии он нажал на кнопку звонка, пробормотал что-то в ответ на дружески-недоумевающий Венькин взгляд. Оттаял немного только когда выпил дорогого коньяка, который переживающий Венька тут же и налил ему. Гаррик пил этот дорогой коньяк, потом перешли на банальную водку под селедочку все из того же изобильного Венькиного холодильника.

– Не нужно в мистические дебри от правды жизни сваливать, – Венька приговаривал, все подливая и подливая. – Жизнь, Гарик, она такая… Простая она, жизнь человеческая. В ней радости много. А ты от радости жизни в какие-то закоулки сознания убегаешь. И блуждаешь там, вплоть до госпитализации. И своей, и…

Потом появились две барышни, одна чуть косила, это почему-то делало ее невероятно близкой и родной; настолько, что утром он проснулся рядом с ней. Девушку звали Вита, она была совсем неплохой барышней, и они с Гарриком продолжили знакомство уже с другой, не Венькиной водкой. В окна пробивался тусклый свет наступающего хмурого дождливого дня, но Гаррику совсем не хотелось, чтобы наступал день. Он завесил окно плотным одеялом, включил свет и все время прикладывал палец к пьяному рту, приговаривая: «Ш-ш-ш, не шуми, соседей разбудишь».

Это невероятно веселило Виту, она хохотала, раскачиваясь на стуле до тех пор, пока не свалилась с него, нелепо задирая растопыренные ноги. Упала больно, обиделась на кого-то, засобиралась и ушла, пьяно покачиваясь. Может, она думала, что Гаррик побежит за ней, но Гаррику было лень. А потом и вовсе не захотелось. Он лег и уснул.

Снился Гаррику кукольный театр. До того явно, что чувствовал он даже запах папье-маше, свежесклеенного картона, пыльного бархатного занавеса. Продирался на представление за кулисами, среди закоулков, больших коробок, деревянных ящиков, полураскрытых пустых гримерных. Долго шел к свету, к веселой музыке, к жизнерадостному детскому смеху. Все это маячило впереди, казалось, что совсем рядом, но ускользало, стоило ему приблизиться. Даже во сне было невероятно обидно, что где-то есть этот свет и великолепное представление, а он, Гаррик, вынужден ходить вечно закрученными пыльными коридорами, темными, тесными.

«Где достают билеты на праздник? И так, чтобы в первый ряд? И радоваться жизни на этом представлении?», – думал во сне Гаррик.

Глубокий грудной голос Василисы Премудрой, явно в Машкином исполнении, зазвучал откуда-то сверху, наполняя пространство, стал – везде.

– Лишний билетик ищешь?

Во сне Гаррик ничуть не удивился, даже получилось, что он как-то ждал этот голос, надеялся на него.

– Где ты? – спросил он тихо. – Мне так одиноко здесь. И страшно. Я хочу к свету. К радости. Выведи меня. Ты же здесь работаешь, знаешь, как выйти в зрительный зал.

Василиса Премудрая немного помолчала, потом загремела снова:

– Не могу. И хотела бы, да не могу. Чудище стережет меня. Душа моя – в игле, игла – в яйце, яйцо – в сундуке. А на сундуке сидит зверь. Глаза – желтые блюдца, зубы – звезды острые, а характер у зверя ой как непрост. Освободи, Горислав, душу мою, я тебя выведу. На детское представление ты уже опоздал, но по вечерам, на закате, идут в нашем театре спектакли и для взрослых.

– Как мне освободить тебя, Машка-Василиса?

– Да ты сам знаешь…

Голос звучал все тише, собирался из пространства в потолок, улетал вдаль приглушенно.

– Убей зверя, взломай сундук, разбей яйцо. А иглу…

Исчез голос Машки-Василисы, словно и не было его. Остался Гаррик в темном коридоре один. Не знает, куда идти. Ужаснулся он и… проснулся.

6

На редкость скрипучая калитка поддалась с трудом. Рыжий Оська смачно выругался, вытащил ногу из густой грязью и сопревшими листьями лужи и шагнул в образовавшийся проем, чмокая уже не блестящими ботинками по осенней распутице. Венька уныло тащился сзади, с сожалением оглядываясь на свою теплую чистенькую машину, что блестела стеклами на шоссе.

Тропинка тянулась мимо тощих щербатых березок прямо к деревянной церквушке, на которой словно из битого, грязного голубя торчала лапка креста. Нижние серые тучи резались невысоким полушарием купола и уже дранные продолжали дальше свой полет. Собирался дождь, набухал в алмазном небе, готовясь опрокинуться на уже пропитанную влагой землю. Художников охватило сожаление, что они вообще приехали сюда, да еще в такую погоду. Непривычная тишина усугубляла подавленность мысли.

– Где он может быть? – нарушил молчание Венька и огляделся испуганно, словно сам устрашился своих тихих слов, громом прозвучавших в невероятной тишине. – Ты точно знаешь, что это здесь? – добавил уже совсем полушепотом.

– Здесь, здесь, – как-то не очень уверенно пообещал Оська. – Топай давай.

Дошли до заброшенной церквушки, толкнули дверь – закрыто. Огляделись – тихо, ни одной души.

– Он же, может, отправился сегодня куда-нибудь. Жрать-то ему нужно, поехал продукты купить.

– Телефона у него нет, – огрызнулся Оська. – Назначить заблаговременно визит я никак не мог. Приехали и приехали. Если нет его, в другой раз явимся.

– Ну вот ты скажи, зачем ему это было нужно? – Венька как-то сразу устав, опустился прямо на грязные ступени. – Такой хороший художник, имя себе сделал, нет же – квартиру продал, мастерскую продал, все продал и уехал сюда. Это же просто фиг знает что такое. Я понимаю, церкви расписывать – святое дело, модно сейчас, опять же, и деньги приличные платят. Но совсем-то зачем уходить? Зачем?

– Это он после того, как Машка тронулась, – Оська вытащил из кармана пачку «Мальборо», щелчком выбил сигарету, несколько раз чмокнул зажигалкой, закурил.

Затем огляделся виновато, стало неуютно, неестественно курить в этой грязно-серой прозрачности, воровато затушил только что прикуренную сигарету.

– Жутко здесь, правда.

Передернулся.

– Ты видишь, что там за кресты, за церковью? – приподнялся Венька со ступенек.

– Наверное, кладбище, – вгляделся Оська. – Пошли посмотрим.

– Ну уж нет, – сразу замахал пухлыми руками Венька. – Ты иди себе один, а я тут посижу.

Оська презрительно посмотрел на его расплывшуюся по ступеньке фигуру, сбежал с лестницы, направляясь за церковь. Железные ограды крестами стягивали тишину в тугой узел. Оська заметил вдалеке темный силуэт, не успев испугаться, понял, что это явно кто-то живой, скорее всего, церковный сторож. Торопливо пошел навстречу, окликнул.

Угрюмый бородатый мужик повернул лицо, прорезанное морщинами, и Оська в первую минуту не узнал Гаррика, во вторую – сразу испугался. Да, это был