Нервы не выдерживали напряжения, но американцам, казалось, только того и надо было. «А может, это они нас спровоцировать пытаются? – неожиданно подумал Алексей. – Ведь эти господа буржуазные демократы всегда все делают с оглядкой на мировую общественность. Если что – мы, дескать, тут ни при чем. Это они, русские, первые начали. Вот вам и фотографии в доказательство, а хотите – и киносюжет предоставим. Поэтому ни в коем случае нельзя поддаваться на провокацию. Даже если они начнут стрелять. Уж лучше погибнуть, чем подвести целую страну. Однако нужно успокоить экипаж. Вон ведь как нервничают пилоты! Оттого и бросает самолет из стороны в сторону, оттого он и прыгает то вверх, то вниз. Да и стрелки держатся из последних сил. Не дай бог, сорвутся…».

– Товарищ Козырев, пожалуйста, прикажите экипажу успокоиться. А то всякое может случиться… Вон ведь как психуют! – почувствовав, как самолет вновь качнуло в сторону, произнес он.

А Козырев, казалось, и сам уже готов был на все. Испуг прошел, и теперь он скрипел от злости зубами. Однако мысль о том, что он выполняет исключительно важное государственное задание, ни на минуту не покидала его, оттого он и пытался быть благоразумным и держать себя в руках. Выслушав Жакова, он тут же потребовал, чтобы экипаж перестал паниковать. И только после этого прекратились все эти воздушные прыжки, а стрелки убрали с гашеток побелевшие от напряжения руки.

Время переплеталось с пространством, пространство – с человеческими нервами, отчего небо по-прежнему казалось огромным черным куполом, накрывшим все человеческие надежды. Какое это испытание – быть бессильным перед обстоятельствами! То же самое, наверное, испытывает человек на глубине, встретившись один на один с акулой. Убежать – не убежишь, и одолеть невозможно… Яма судьбы. Ее тупик. Ее крах. Невозможно!

Алексею не раз приходилось быть на волоске от смерти, но разве к этому привыкнешь? Жизнь – она одна, поэтому ее так ценишь. Даже когда тебе не хочется жить, что-то удерживает тебя от последнего шага… Нет, жизнь надо любить, потому что, какой бы она ни была, это все равно жизнь.

Однажды Жакова так прижало, что он готов был под трамвай броситься. Это произошло еще до войны – они тогда с Ниной только-только поженились. До этого все шло хорошо. Была любовь, были средства для существования – что еще нужно? А тут вдруг заказы перестали поступать заводу. Месяц сидят без зарплаты, другой… Работали-то сдельно. А зарплата врача с гулькин нос – на нее не проживешь. А он мужик – стыдно на шее у жены сидеть. И главное – никаких перспектив. Сам не понимает, как он тогда устоял от соблазна враз покончить со всеми этими бедами… Но не для того выживал, не для того жизнь свою сиротскую голодную сохранил, чтобы положить ее на трамвайные рельсы. И потом слабаком запомнят, а он гордый. Даже смерть не так страшила, как худая слава. Выдержал. Выстоял. А жизнь – она полосатая. Все равно когда-нибудь наступит просветление. И у них с Ниной такое просветление наступило. Она до сей поры не знает, что с ним тогда творилось. И не узнает никогда. Чтобы не нести через всю свою жизнь эту его нечеловеческую боль, чтобы не жить с грузом недобрых воспоминаний – их и без того хватает.

2

А фронт он и есть фронт. Тут за каждым кустом прячется смерть. И Алексея она не раз касалась своей холодной костлявой рукой. Думал, что после войны станет легче. Куда там! После войны оставалось немало тех, кто не смирился с победой русских. Так было на Западной Украине, так было в Прибалтике, где Жаковы встретили победу.

Когда отгремели последние бои, танковой бригаде, в которой служил Алексей, было приказано разбить палаточный городок под Ригой и ждать дальнейших распоряжений. Для контрразведчиков тогда сразу нашлась работа: нужно было выявлять тех, кто сотрудничал с немцами. Для ведения оперативно-следственной работы было создано спецподразделение СМЕРШ, которое разместилось в старинном особняке в центре города – бывшем управлении гестапо. Здесь все напоминало о бывших хозяевах: и темный сырой подвал, где еще не выветрился тленный запах смерти, и узкий коридор с отполированным немецкими сапогами полом, и кабинеты с открытыми сейфами и разбросанными повсюду служебными бумагами, которые второпях оставили после себя немцы. Сюда теперь вместо граждан, арестованных по подозрению в связях с русскими, стали приводить всякого рода предателей, членов местной профашистской организации, прятавшихся по подвалам бывших легионеров войск СС, просто мелких немецких прихвостней. И снова бессонные ночи, снова операции по разоблачению и поимке всей этой пестрой публики, добросовестно работавшей на немцев. Так что дома Алексей бывал редко. А ведь так хотелось побыть в тишине после всех этих бесконечных боев, после воя сирен и рева моторов, после взрывов снарядов, свиста пуль, криков и стонов раненых… После всего-всего на свете, что страшной болью вошло в кровь и плоть этого человека и лишило его сознания счастья.

Дом, который им выделили, был большой, с просторным холлом и лестницей, ведущей на второй этаж. Рядом был небольшой католический храм, во дворе которого в ладном двухэтажном особняке жила семья священника – человека еще не старого, принявшего приход русских как промысел Божий. Он участливо отнесся к своим новым соседям, по сути, предложив им свою дружбу. Дескать, если что – обращайтесь. Он человек местный и всегда может чем-то помочь.

Однако помогать больше приходилось ему. То дров Алексей ему подвезет, то куль муки подбросит… После войны в городе царила полная неразбериха. Продовольствия не хватало, коммунальные службы работали плохо… А людям надо было жить. Это чуть позже стало все налаживаться, а поначалу хоть в петлю лезь. Даже дров некому было подвезти. А как без них? Речь шла уже не о комфорте – еду бы приготовить. Вот и делали люди вылазки по ночам, чтобы разобрать на дрова очередной забор или палисадник. Местная милиция их гоняла, но разве за всеми уследишь?

Пастырю Гунару Лесснеру и его семье в этом смысле повезло. У него теперь и дрова были, и хлеб. Из-за экономии камин разжигать своим домочадцам запрещал. А как хорошо было до войны! Тепло, уютно в доме – чего еще надо? Хлеб тоже был. И мясо было, и вино. А сейчас ничего нет. Проклятая война! Многие тут надеялись, что при немцах станет жить сытнее, – обманулись. Сытно жили только те, кто им служил. Но для этого нужно было превратиться в зверя и убивать, убивать, убивать. При этом часто ни в чем не повинных людей. А это грех. По крайней мере Лесснер никогда бы на это не решился. Лучше уж бедность, чем кровь на руках. Ее ведь не отмоешь. Он это и своей пастве всегда говорил, из-за чего у него были большие неприятности. Особенно недовольна была немецкая администрация. «Ты что, мол, святой отец, не понимаешь, какое сейчас время? Нужно с коммунизмом бороться, а ты проповеди пацифистские читаешь. Гляди у нас!..»

Но теперь вот русские… Что-то при них будет? Да, бомбы теперь не падают на голову – и это уже хорошо. Но как быть с остальным? С той же религией?.. Снова, что ли, как до войны будут с ней бороться? Эти новые хозяева – законченные безбожники. Впрочем, что толку с того, что немцы ходили в церковь? Утром причастие примут, помолятся, а днем людей пытают, вешают, расстреливают. А разве этому учил Христос?..