полировал золотой зуб. Отодвинул на расстояние вытянутой руки, рассмотрел, прищурившись. Из приемной снова донесся голос сына:

– Он говорит, ты на месте, потому что он тебя слышит.

Дантист не отрывался от изучения зуба. И только положив его к остальным готовым, ответил:

– Вот и хорошо.

Снова взялся за бормашину. Из картонной коробки с неготовыми изделиями достал мост на несколько зубов и принялся шлифовать золото.

– Пап!

– Что?

Выражение его лица не менялось.

– Он говорит, если не вытащишь ему зуб, он тебя застрелит.

Неспешно он убрал ногу с педали, очень спокойным движением откатил бормашину от кресла и полностью выдвинул нижний ящик стола. В ящике лежал револьвер.

– Ну, скажи, пусть идет стреляет.

Он развернулся в кресле лицом к двери и положил руку на край ящика. На пороге появился алькальд. Левая щека у него была выбрита, а на правой, вспухшей и больной, топорщилась пятидневная щетина. В тусклых глазах дантист увидел долгие невыносимые ночи. Кончиками пальцев он задвинул ящик и мягко сказал:

– Садитесь.

– Доброе утро! – сказал алькальд.

– Доброе! – ответил дантист.

Пока кипятились инструменты, алькальд откинул голову на спинку кресла, и ему немного полегчало. В нос бил ледяной запах. Кабинет был бедный: деревянное кресло, бормашина с ножным приводом, фаянсовые сосуды в застекленном шкафу. Между креслом и окном полотняная ширма в человеческий рост. Услышав, что дантист подходит, алькальд сжал пятки и открыл рот.

Дон Аурелио Эскобар повернул голову алькальда к свету. Осмотрел больной зуб и осторожно надавил пальцами, приводя челюсть в нужное положение.

– Придется без обезболивания, – сказал он.

– Почему?

– Потому что там абсцесс.

Алькальд посмотрел ему в глаза.

– Ладно, – сказал он и попробовал улыбнуться. Дантист не улыбнулся в ответ.

Он поставил на рабочий стол судок с прокипяченными инструментами и холодными щипцами вытащил их из воды, все так же неспешно. Носком подтянул к креслу плевательницу и отошел к умывальнику. На алькальда он не смотрел. А тот следил за всеми перемещениями дантиста.

Болел нижний зуб мудрости. Дантист расставил ноги и сжал зуб горячими щипцами. Алькальд вцепился в ручки кресла, изо всех сил напряг стопы и ощутил леденящую пустоту в почках, но не испустил ни вздоха. Пока что дантист просто поворачивал запястье. Без злобы, скорее с горькой нежностью он сказал:

– За двадцать покойников с нами расплачиваетесь, лейтенант.

Алькальд почувствовал хруст костей в челюсти, и глаза его наполнились слезами. Но он так и не выдохнул, пока не понял, что зуб вышел. Увидел его сквозь слезы. Зуб казался таким чуждым боли, что алькальд теперь не мог понять пяти своих пыточных ночей. Склонившись над плевательницей, потея и тяжело дыша, он расстегнул китель и стал шарить в кармане брюк в поисках платка. Дантист протянул ему чистую тряпицу.

– Вытрите слезы.

Алькальд вытер. Его била дрожь. Пока дантист мыл руки, он бросил взгляд вверх, увидел местами прохудившийся потолок и пыльную паутину с паучьими яйцами и дохлыми насекомыми. Дантист подошел, вытирая руки. «Дома прилягте, – сказал он, – и полощите рот соленой водой». Алькальд встал, на прощание угрюмо отдал честь и направился к двери, на ходу разминая ноги. Китель застегивать не стал.

– Счет пришлете, – сказал он.

– Вам или муниципалитету?

Алькальд не обернулся. Он закрыл за собой дверь и сказал из-за металлической сетки:

– Один черт.

В нашем городке воров нет[15]

Дамасо вернулся с первыми петухами. Ана, его жена, беременная уже седьмой месяц, сидела, не раздеваясь, на постели и ждала его. Керосиновая лампа начинала гаснуть. Дамасо понял, что жена ждала его всю ночь, не переставала ждать ни на мгновение и даже сейчас, видя перед собой, по-прежнему ждет его. Он успокаивающе кивнул ей, но она не ответила, а испуганно уставилась на узелок из красной материи, который он принес, скривила губы, стараясь не заплакать, и задрожала. В молчаливой ярости Дамасо обеими руками схватил ее за корсаж. От него пахло перегаром.

Ана позволила поднять себя, а потом всей тяжестью упала к нему на грудь, прильнула лицом к его ярко-красной полосатой рубашке и зарыдала. Крепко обхватив мужа, она держала его до тех пор, пока наконец не успокоилась.

– Я сидела и заснула, – всхлипывая, проговорила она, – и вдруг вижу во сне – дверь открылась, и в комнату втолкнули тебя, окровавленного.

Дамасо молча высвободился из объятий жены и посадил ее на кровать, туда, где она сидела до его прихода, потом бросил узелок ей на колени и вышел помочиться. Она развязала тряпку и увидела бильярдные шары, два белых и красный, потерявшие блеск, с щербинками от ударов.

Когда Дамасо вернулся, она удивленно их рассматривала.

– Зачем они? – спросила она.

Он пожал плечами:

– Чтобы играть в бильярд.

Дамасо снова завязал шары в красную тряпку и вместе с самодельной отмычкой, карманным фонариком и ножом спрятал их на дно сундука. Ана легла, не раздеваясь, лицом к стене. Дамасо снял только брюки. Вытянувшись на постели, он курил в темноте и пытался уловить в предрассветных шорохах хоть какие-нибудь отзвуки того, что он совершил. Вдруг он сообразил, что жена не спит.

– О чем ты думаешь?

– Ни о чем, – ответила она.

От злости его голос стал еще глубже и ниже обычного. Дамасо затянулся в последний раз и загасил окурок о земляной пол.

– Другого ничего не было, – вздохнул он. – Зря проболтался целый час.

– Жаль, что тебя не пристрелили.

Дамасо вздрогнул.

– Типун тебе на язык, – пробормотал он и, постучав по краю деревянной кровати, стал шарить рукой по полу в поисках сигарет и спичек.

– Ну и осел же ты! – воскликнула она. – Хоть бы подумал, что я дожидаюсь, не сплю, и каждый раз, как услышу шум на улице, мне кажется, что это несут тебя, мертвого. – Она вздохнула и добавила: – И все из-за каких-то трех бильярдных шаров.

– В ящике стола было только двадцать пять сентаво.

– Тогда не надо было брать ничего.

– Очень уж трудно было туда влезть. – Не мог же я уйти с пустыми руками.

– Ну, взял бы что-нибудь другое.

– Другого ничего не было.

– Нигде не встретишь столько разных вещей, как в бильярдной.

– Это только кажется, – сказал Дамасо. – А когда войдешь и оглядишься хорошенько, то увидишь, что нет ничего дельного.

Ана молчала. Дамасо представил, как она с открытыми глазами ищет во мраке памяти какой-нибудь ценный предмет из бильярдной.

– Может, и так, – кивнула она.

Дамасо опять закурил. Хмель проходил, и постепенно возвращалось ощущение веса, объема своего тела и способность им управлять.

– Там внутри был кот, – добавил он. – Большущий белый кот.

Ана перевернулась на другой бок, прижалась раздувшимся животом к животу мужа и просунула ногу между его колен. От нее пахло луком.

– Очень страшно было?

– Кому, мне?

– А кому же? Говорят, мужчинам тоже бывает страшно.

Он почувствовал, что она улыбается, и тоже улыбнулся.

– Не без того, – произнес Дамасо. – Чуть штаны не намочил.

Он позволил поцеловать себя, но на поцелуй не ответил. Потом, с полным сознанием опасности, которой подвергся, но без тени раскаяния, словно делясь