Я только посмеялась над Марининым мучным фиаско.

Ничего страшного. Праздник — это значит все вместе, а там, где собирается много людей, всегда есть место кавардаку.

Мама была еще в больнице, так что я принесла маленькую елочку ей в палату. Не слушая возражений папы — он говорил, что сотрудники больницы не хотят, чтобы на стены палат что-нибудь клеили, — Стеф и я украсили стены вокруг мамы сотнями открыток с пожеланиями выздоровления и поздравлениями с Рождеством, которые ей прислали разные люди. Мы подарили маме планшет, надеясь, что папа найдет ей какую-нибудь интересную книжку, чтобы скоротать бесконечные часы в больнице. Не получилось.

Рождественским утром вышел номер «Палм-Бич пост» с моей первой статьей о жизни с БАС. Это была история нашего путешествия на Юкон с Нэнси, озаглавленная «В краю северного сияния: Дружба длиною в жизнь, или Заветное путешествие».

Я поместила копию статьи в рамку и подарила Нэнси. Она тоже подарила мне рамку с фотографией великолепного зеленого сияния. Я тут же повесила ее в гостиной.

Годом раньше коллега Джона подарил нам диск с рождественскими песнопениями. Тогда, несмотря на ухудшающееся состояние моей левой руки, мы с Джоном танцевали по всему дому под эти звуки, болтая под проходные номера, замедляя движение, чтобы послушать превосходную версию «Придите, верные» в исполнении тенора Андреа Бочелли.

Тогда же я исполнила свою давнишнюю мечту: запекла гуся, прямо как у Чарльза Диккенса в «Рождественской песни». Мы с Джоном возились целый день, готовили гарнир, натирали мандариновую цедру для соуса, ну и, конечно, запекали саму птицу.

Но в этом году слабеющие мускулы уже не позволяли мне танцевать, шинковать, натирать и подхватывать горячие сковородки.

Поэтому в сочельник моя бывшая коллега из «Пост» Джен Норрис принесла нам полный рождественский обед. У Джен, как мне предстояло узнать в последующие месяцы, оказалось ангельское сердце, и к тому же — бонус! — раньше она вела в «Пост» рубрику о еде.

Она подарила нам целый пир, в котором было все — от рулетиков из бекона до традиционной рождественской индейки, плюс полный набор десертов. Прошлогодний гусь был нашим праздничным кулинарным шедевром, но он определенно уступал тому великолепию и изобилию, которое обрушила на нас Джен, да еще в тот самый день, когда ей и без нас было о ком позаботиться.

Мы поедали все это мирным рождественским днем, дети возились с лэптопами, сорвав с них подарочную упаковку. Думаю, Уэсли впервые в жизни радовался подарку больше, чем бумаге, в которую он был завернут.

Обычно я не посылаю рождественские открытки, так как у нас полно друзей, которые не отмечают этот праздник. Вместо этого я поздравляю всех с Новым годом, поскольку это всеобщее объединяющее начало. В 2010 году главной темой наших поздравлений было укрепление дружбы и физического здоровья.

В этом году речь в них шла об умении принимать то, что имеешь. Открытка представляла собой фотографию нашего семейства, сделанную летом: рядом с Джоном сидит собака Грейси, Уэсли держит своего мягкого Пятачка. Это тоже было одно из моих последних желаний: сняться всем вместе, пока щеки у меня не ввалились, тело не усохло и я не перестала походить на саму себя. И только моя левая рука, лежащая на плече у Джона, демонстрировала явные признаки БАС.

На обороте я написала цитату из «Пророка» Халиля Джебрана. Вот такую:

И тогда женщина сказала: Скажи нам о радости и о печали.

И он ответил так: Твоя радость — это твое горе без маски. Ведь тот же самый колодец, из которого поднимается твой смех, был часто заполнен твоими слезами.

И разве может быть иначе?

Чем глубже твое горе проникло в тебя, тем больше и радости может вместиться в тебе.

Разве не та же чаша, что содержит твое вино, обжигалась когда-то в печи гончара?

И разве лютня, услаждая твой дух, не то самое дерево, которое страдало под ножами резчиков?

Когда ты радуешься, загляни глубоко в свое сердце — ты увидишь, что в действительности ты плачешь о том, что было твоей радостью[4].

Так я признавала свою болезнь, не называя ее. И закладывала фундамент года, который собиралась прожить.

— Очень красиво, — сказал мне кто-то из друзей. — Но непонятно. Что это значит?

— Это значит: ищи силу в своей душе, — ответила я.

В начале января мои коллеги по газете устроили для меня отвальную. В августе я взяла больничный, ничего никому не объясняя. Даже не сказала, что ухожу. Просто пришла как-то в субботу, когда в редакции почти никого не бывает, чтобы освободить свое рабочее место.

Как больно. Там все осталось как было: мои награды в ящике стола, мой коричневый свитер на спинке стула, моя космическая карта и рисунки моих детей, прикнопленные к большой пробковой доске на стене.

Пять месяцев спустя встречаться с коллегами тоже было больно, но уже не так.

Мы собрались в доме репортера Джейн Масгрейв. Я не могла есть и говорить в одно и то же время, поэтому предпочла вести беседу. О годах работы в «Пост» мы говорили, как ветераны говорят о войне: трудное было время, но лучшее в нашей жизни.

Я вспомнила, как однажды, лет десять тому назад, стояла под дулом пистолета. Две минуты трое чернокожих подростков удерживали меня на мушке. Как журналист, много лет проработавший в криминальной сфере, я постаралась запомнить их лица и характерные приметы. И все же полчаса спустя, просматривая предъявленные мне фотографии потенциальных преступников, я не смогла опознать ни одного из них. По крайней мере, уверенности в том, что я не ткну пальцем в невиновного, у меня не было.

Это заставило меня задуматься. А раздумья привели к открытию, что, оказывается, ошибка свидетелей при идентификации является самой распространенной причиной осуждения невиновных. Без малого семьдесят пять процентов заключенных, оправданных при помощи ДНК-тестов, были неверно опознаны свидетелями.

В 2006-м я стала писать о свидетельских показаниях при опознании. Написала целый ряд статей о случае, когда осужденному дали сорок три года тюрьмы на основании показаний единственного свидетеля, который опознал в нем виновника инцидента — разъяренного водителя, открывшего стрельбу на дороге. И это несмотря на то, что Вишну Персад по своим расовым признакам не соответствовал первоначальному описанию преступника и к тому же имел алиби: когда началась стрельба, он находился на другом конце города, на занятии по химии.

Персад отсидел пять лет, когда обвинение было наконец с него снято.