С его помощью я пытаюсь сесть, но в ушах стреляет, а в глазах режет. Хадли опускается рядом со мной на колени. Он просит егеря отвести меня в сторону.

— Убери к черту руки! — кричит папа. — Не прикасайся к ней!

Сэм, который стоит рядом с Хадли, уверяет друга, что так будет лучше для всех.

— Да что ты знаешь! — набрасывается Хадли на Сэма.

Мне с трудом удается сконцентрироваться на разворачивающейся на моих глазах сцене. Я слышу произнесенные окружающими слова лишь спустя несколько секунд. Солнце плавает между их лицами, обесцвечивая их подобно испорченным фотографиям. Я изо всех сил стараюсь поймать взгляд Сэма — самое яркое, что есть у меня перед глазами. Рядом с Сэмом отец кажется маленьким, двухмерным, как бумажная кукла.

— Ребекка! — Голос отца доносится, как из туннеля. — Ты как? Он тебя обидел?

— Он никогда бы ее не обидел. — Сэм наклоняется ко мне, его лицо искажено, как в объективе фотоаппарата. — Ты можешь встать?

Я качаю головой. Хадли обхватывает меня руками за плечи, невзирая на запрет отца, хотя я все равно не помню его слова. Он так близко, что я могу прочесть его мысли. Он думает: «Я люблю тебя. Не забывай этого».

— Дайте мне сказать, — шепчу я, но, похоже, меня никто не слышит.

— Послушайте, она приехала ко мне. На попутках. Сегодня мы собирались вернуться и все решить! — Его голос звучит слишком громко.

— Хадли, — медленно говорит Сэм, — мне кажется, будет лучше, если ты отпустишь Ребекку с нами. А сам пока останешься здесь.

— Дайте мне сказать, — повторяю я.

Но меня опять никто не слышит. Меня пронзает мысль, что я больше не смогу говорить.

Хадли встает и отходит в сторону. Когда он оборачивается, я вижу, что вены у него на лбу повздувались и посинели. Он пристально смотрит на Сэма.

— Ты же знаешь меня. Ты же знаешь меня всю жизнь. Поверить не могу… — Он переводит взгляд на моего отца. — …поверить не могу, что ты — ты! — мог во мне усомниться. Ты же мой друг, Сэм. Ты мне как брат. Я не говорил, чтобы она приезжала. Я бы никогда так не поступил. Я не стану убегать и не позволю вам ее забрать. Господи, Сэм, я люблю ее!

Едва держась на ногах, я бросаюсь к Хадли. Он сжимает меня в объятиях — мое лицо у него на груди — и шепчет мне в макушку слова, которых я не слышу.

— Отпусти ее, ублюдок! — велит отец. Сэм кладет руку ему на плечо, но отец ее стряхивает и вопит: — Отпусти мою дочь!

— Отдай ее нам, Хадли, — негромко просит Сэм.

— Мистер… — говорит егерь, и это первое слово, которое я слышу отчетливо.

— Нет, — шепчу я Хадли.

Он опускается на колени и обхватывает мое лицо руками.

— Не плачь. Когда плачешь, ты похожа на луковицу, а твой нос становится таким длинным…

Я поднимаю глаза.

— Так-то лучше. Я же обещал, что приеду за тобой, помнишь? А отец проделал долгий путь, чтобы с тобой повидаться. Поезжай домой.

Его голос обрывается, он тяжело сглатывает. Я провожу пальцем по его шее.

— Тебе нужно показаться врачу. Возвращайся к Сэму, поправляйся, а я приеду за тобой. Как я и обещал, мы все решим. Поезжай с ними.

— Отдай ее нам, — снова просит Сэм.

Я уверена, что если спущусь с этой горы без Хадли, то больше его не увижу.

— Не могу, — отвечаю я.

И это правда. Он остался единственным, кто меня любит. Я обхватываю Хадли за талию и прижимаюсь к нему.

— Ты должна вернуться с ними, — нежно уговаривает он. — Разве ты хочешь меня огорчить? Хочешь?

— Нет, — отвечаю я, цепляясь за него.

— Ребекка, поезжай, — повторяет Хадли уже громче. Он берет меня за руки.

— Не поеду.

Слезы бегут у меня по лицу, из носа течет, но мне наплевать. «Не поеду», — говорю я себе. Не поеду.

Хадли смотрит на небо и вдруг отталкивает меня от себя. Он толкает меня так сильно, что я отлетаю на метр на камни, прямо в грязь. Он толкает так сильно, что, когда меня не оказывается рядом, теряет равновесие.

Я пытаюсь схватить его, но лежу слишком далеко. Я ловлю воздух, а он падает со скалы.

Он падает так медленно, делает кульбиты, как акробат-новичок… Я слышу шум реки, который слышала прошлой ночью до того, как в моей руке забилось его сердце. Едва слышный, как дыхание. Я слышу, как он ударяется о камни и бегущую внизу реку.

После этого все, что накопилось у меня внутри, рассыпается. Это нельзя выразить словами. Это аккорд, который раздается, когда нож пронзает твою душу. И только теперь, сраженные этим звуком, все прислушиваются ко мне.

Почему-то именно в Кэфри, штат Аризона, у меня заканчивается бензин, и приходится, изнемогая от зноя, почти километр идти пешком до ближайшей заправочной станции. Это не семейная станция, как я ожидаю, а приличное заведение фирмы «Тексако» из металла и хрома. На заправке только один оператор.

— Здравствуйте, — приветствует он, когда я подхожу.

Он не поднимает на меня глаза, поэтому у меня есть возможность рассмотреть его первым. У него длинные каштановые волосы и уродливые прыщи; я дал бы ему лет семнадцать.

— Вы не местный.

— Правда? Как вы догадались? — язвительнее, чем требовалось, говорю я.

Парень смеется в нос и пожимает плечами. Похоже, он на самом деле раздумывает, что же ответить на мой риторический вопрос.

— Я всех здесь знаю.

— Как вы проницательны, — улыбаюсь я.

— Проницателен, — повторяет он, примеривая слово на язык.

Как будто вспомнив свои обязанности, он вскакивает с сорокалитровой канистры, на которой сидел, и интересуется, чем может мне помочь.

— Налей-ка бензинчика, — прошу я. — Моя машина недалеко отсюда.

Он сосредоточивает свое внимание на моей канистре — подарке от банка, где у нас с Джейн открыты счета. Он называется «Марин Мидлэнд Бэнк», логотип у банка — нарисованный обтекаемый водой кит, и мы выбрали именно этот банк по велению сердца.

— Вот так так! — восклицает парень. — Я уже видел такие.

— Канистры? Еще бы.

— Нет, канистры с китом. Вот с такой картинкой. Вчера здесь такую заправляли. Одна дамочка заправляла машину, а когда узнала, что мы принимаем кредитные карточки, то попросила наполнить и пустую канистру.

«Джейн, — смекаю я. — У нее есть такая канистра». На второй год нашего сотрудничества с «Мидлэнд» мы выбрали еще одну канистру. Отличный тостер у нас уже был.

— А как выглядела эта женщина? — Я чувствую, как начинает гореть шея, а волосы на затылке встают дыбом. — Она была одна?