— Куда? — только и смог прошептать.

— Сначала в Горелово…

— В деревню соседнюю? Зачем?

— Да так… по надобности одной, а потом — хочешь на Гроб Господень?

— Нет, погоди…

— Да некогда годить-то! Живо, Митенька! — Ваня подхватил юного иконописца под руку и побежал, таща его за собой. Митя свободной рукой перекрестился несколько раз, но полностью подчинился судьбе в лице невесть откуда взявшегося купеческого сына. Перемахнув через плетень, Ваня и Митя помчались во весь дух. И скоро были уже далеко от Архипова дома…

Александр Вельяминов учил себя ничему не удивляться, но когда предстал перед ним в родном его Горелово Ванечка Никифоров и на одном дыхании выложил все, что велено было доложить, Вельяминов так и сел на подвернувшийся кстати стул.

— Вот не было беды!

К другу своему Белозерову, временно поселившемуся во флигеле близьше или меньше — э арника, я не понимаю:)ципиально, потму что лимит ты по-любому исчерпаешь (если. барских хором, явился Саша до невозможности расстроенный, с порога воскликнул с досадой:

— Эх, брат, вот и верно: человек предполагает, а Бог располагает.

— Что такое? — испугался поручик.

— Ничего не понимаю. В Петербурге заговор — Государыню извести хотели.

— Господи, помилуй! — Белозеров перекрестился.

— Да. И нас, Вельяминовых, к сему приплели.

Настала очередь Петруши вцепиться в спинку стула.

— Что… что ты говоришь?!

— Эх! Наталья Ваню прислала с приказом от Бестужева — в столицу ни ногой. А я хотел было завтра же в Петербург, тайком, через вице-канцлера — до самой Царицы, в ноги Елизавете Петровне — за вас просить. А теперь…

Петруша закусил губу.

— Проклятье! — вырвалось у него в конце концов. — Да что же за жизнь такая проклятущая! И ни в чем мне счастья нет. А вас-то за что…

— О сем лучше вообще не думать, друг мой. И жизнь нечего проклинать, грешно это. Образуется. Дядя, представь, был арестован, потом отпущен, и скрылся из Петербурга. Надеюсь, и у Наташи рассуждения хватило уехать. Она передала через Ваню, чтоб я за нее не опасался. Что у нее там происходит, ума не приложу. Как не опасаться, она порой бывает совсем сумасшедшая… Но делать нечего, ждать придется.

— Ждать?!

— А чего ж еще-то?

— Я ждать не буду! Да я… я завтра же с Машей обвенчаюсь! Да она же… пойми — она совсем беззащитна!

Александр развел руками.

— Нельзя, Петруша. По закону она Любимова холопка. Беда может быть. Ничего не поделаешь. Жди… И я буду ждать. Приказ вице-канцлера — тихо сидеть да не высовываться. Глядишь, и дождемся чего-нибудь…

Последнее произнес он сквозь зубы и тоже — почти с ропотом. Так и слышалось в этих словах: «А дождемся ли?»

…Но в этот день не только им довелось пережить потрясение. Потрясение — только совсем уж иного рода — выпало и на долю Митеньки-иконописца.

Сладко выспавшись в уютной, хоть и маленькой горенке, отведенной ему в Гореловском барском доме (трех часов вполне хватило, спал он мало), Митя, потянувшись, вышел в сад. Было ему чуть тревожно, но все ж весело. Почему-то уверился он, что на этот раз ни за что не найдет его дядька (если только тому искать не надоело), хоть и остался рыжий Архип недалече — в соседнем селе. Чувствовал Митя, что в Горелово он в безопасности. А далеко загадывать на будущее не привык…

Так рассуждая, отдыхал Митя душей, любовался красотой вельяминовского сада. Рисовать потянуло… Решил раздобыть бумаги да хоть угля, чтоб срисовать восхитившую его красоту. Вернулся к дому. Да только, проходя мимо окон, вдруг замер, пристыл и долго смотрел в одно из них… В одном из окон увидел он Машу…

Маша задумчиво глядела на залитый солнцем двор — и ничего не видела. Мысли ее о будущем были не столь безмятежны, как у Мити. Скрипнула дверь. Девушка очнулась, обернулась, и тихая улыбка осветила печальное лицо.

— Петруша! Я тебя ждала…

Петр взял обе ее руки в свои и поочередно поцеловал их. Маша погладила его пшеничные кудри, прошептала:

— Хоть ненадолго, но с тобой.

— Отчего ж ненадолго? Теперь — навсегда.

В прекрасных глазах Петруша прочел грусть и укор:

— Навсегда? Нельзя так говорить! Нам ничего не дано знать…

— Так, стало быть, и ты не говори, что ненадолго.

Она устало вздохнула.

— Страшно представить, что станется, ежели раскроется обман. Александр Алексеевич меня за сестру двоюродную выдает. Неужто никто ничего не заподозрил?

— А что ж такого… У них, у Саши и сестры его, где-то есть родня по матери. Только «где-то» это так далеко, что с родней они никогда и не видятся. Так почему же не привезти нынче Александру сестрицу двоюродную погостить в свое имение? Ну, не вздыхай, не грусти, моя красавица… Верю я, что быть тебе госпожой Белозеровой.

— А я вот думаю, что не будет этого, — Маша произнесла это так спокойно и просто, что Петруше неприятно вдруг стало, тревожно.

— Зачем ты так говоришь?! — воскликнул он. — Только перестань толковать о том, что я барин, а ты — холопка.

— Не перестану. Ничего с этим не поделаешь. Ты — барин, Петруша, дорогой мой и ненаглядный, а все ж мы разного полета птицы. Даже выручите вы с Александром Алексеевичем меня на волю — я так бывшей любимовской холопкой и останусь. Не пара тебе.

— Ну что ты меня мучаешь? — отозвался Петруша почти с досадой. — Да я без тебя… да и…

Он в глубоком огорчении махнул рукой, не найдя слов, и повернулся было к двери.

— Петруша! — тихо позвала Маша. — Прости… Прости меня… родной мой.

Поручик горячо обнял ее…

Митя вернулся в горницу, позабыв и думать о зарисовке сада. Чем так поразила его впервые в жизни увиденная девушка, не смог бы он объяснить. Ведь не красавица… Но он будто… узнал ее. Он не говорил с ней, лишь долго-долго смотрел на нее, когда стояла она в задумчивости у окна, не замечая времени, не замечая ничего вокруг. И почему-то вдруг для Мити эта девушка с удивительным грустным взглядом стала родной. Больше чем родной… Что это? Как случается? Кто объяснит?

Слов у Мити не было, даже для себя самого, чтобы себе же самому растолковать, что с ним происходит. Никогда еще он не влюблялся, и на женщин не глядел даже. В монастырь его тянуло. А сейчас и о монастыре забыл. Все внутри и ныло, и плакало, и ликовало отчего-то, и рвалось наружу. Наружу — значит на бумагу. И бумагу он все-таки раздобыл…

А когда добывал бумагу, порасспрашивал осторожно, и узнал, что баринова двоюродная сестра в доме гостит. «Сестра, госпожа… мне и поговорить с ней нельзя». Непривычное отчаяние почувствовал, непонятную боль… Уронив руки на лежащий перед ним белый лист, Митя прижался к ним лбом и тихо расплакался. Бумага медленно намокала от слез…