Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Курт смотрел в окно.
– Война.
Кто произнес это слово?
– Война.
Чей это голос?
– Война.
Зачем здесь, на дорогах, обсаженных яблонями, в тени кедровых деревьев, взращенных, взлелеянных, излюбленных, зачем здесь?
– Война.
В гулкой воркотне турбин, потонувших в зелени ветел, в свистах и шорохах шлюзов, пропускающих караваны, – зачем здесь?
– Война.
Наши дома обсажены цветами, наши поля взрыхлены под новый урожай, наши фабрики, наши фабрики, наши фабрики – храмы, где мы с детства служим мессу днем и ночью! Зачем, зачем?
– Война.
Яблони и кедры, цветы и турбины, поля и шлюзы, и наша вечная месса фабрике – это на наших костях, на наших мышцах, на наших душах, – и мы не хотим, не хотим, не хотим!
– Война.
Курт бежит по лестнице вниз, перебегает дорогу, вскакивает в трамвай. Трамвай мчится в центр, в старый город. Центр, старый город, с автобусами, барами, площадями и улицами, костелами, автоматами и средневековым бургом мчится в никуда.
Он был слишком тих, этот город, он почти дремал, он щадил покой своего средневекового каменного костяка. Бары и автоматы не очень громко стучали ножами и стаканами, а автобусы почтительно глушили свои моторы, чтобы не потревожить, не нарушить приятную дрему семнадцатого века.
И теперь, разбуженный, вспугнутый, очнувшийся, город должен в несколько дней, в несколько часов догнать двадцатый век. Он должен догнать его, чтобы сохранить в целости свой средневековый костяк. Об этом вопят газеты – утренние и вечерние, консервативные и социал-демократические, либерально-народные и церковно-католические, богатые, бедные, большие, маленькие, с читателями и без читателей, иллюстрированные, экстренные, традиционные, для христиан, для хозяек, для прислуги и для господ офицеров.
Уже посланы корреспонденты на границы, уже объявлено о печатании четырех новых, военных романов, уже появилось первое военное сообщение – жирным шрифтом на передних полосах всех газет, христианских, социал-демократических и прочих, – жирным шрифтом, первое военное сообщение:
Вчера, в четыре часа пополудни, близ хутора Фануар, к юго-западу от Мена, наш пограничный патруль столкнулся с французским разведочным отрядом и атаковал его. Французы, безуспешно отстреливаясь, обратились в бегство.
О, о! Они уже обратились в бегство!
О, они не умеют как следует стрелять!
– Вы читали?
– А вы читали?
– Вы слышали, как французский шпион, нарядившись патером…
– Вы знаете, что русские уже давным-давно…
– О, мы были чересчур благодушны, и наше терпенье…
– Его схватили и – что же вы думаете? – у него во рту оказались пироксилиновые…
– Черт возьми, однако он писал нашему кайзеру письма, а тем временем…
– У нее был паспорт простой учительницы, а когда ее обыскали…
– Подлые трусы, они утекают при одном виде наших касок!
– Уверяю вас, самый добродушный вид: голубые глаза…
– Я бы сразу догадался!
– Держите, держите, держи-те!
– Экстренные теле-граммы!..
– Экстрен…
– …гра-ам-м!..
– Прочтите, прочтите!
– Ага-а!..
– Я говорил, я говорил!..
– Вы читали?
– А вы?
– А вы?
О, о! Они уже обратились в бегство!
О, они не умеют как следует стрелять!
Сегодня в пять часов утра в окрестностях Рота был задержан молодой человек, назвавшийся…
Извозчик, заломив на затылок цилиндр, маяча на высоких козлах, размахивает в воздухе телеграммой. Шофер, держа в одной руке руль, другой засовывает за обшлаг телеграмму. Шуцман, отойдя на десять шагов от перекрестка, одним глазом косит на окно, заклеенное телеграммой. Велосипедист, не слезая с велосипеда, покупает у запыхавшегося мальчугана телеграмму. В ресторанах, пивных, автоматах, трамваях, над головами, в руках, карманах, на полу – телеграммы. В окнах, на стенах, витринах, в воздухе – гонимые ветром – телеграммы, телеграммы, телеграммы.
– Экстренные теле-грамм!
– Экстрен…
– …гра-ам-м!
Словно розлили по городу крепкое вино, и люди захлебываются им и плавают, тонут, пропадают в вине.
Курт мнет в комок белый, усеянный рублеными буквами лоскуток бумаги. Потом разглаживает его, скользит острыми глазами по отчетливым строкам, опять сминает бумагу в тугой комок, кричит:
– Обер!
Расплачивается, выбегает на площадь. Там – в шуме и дрожи города, захлебывающегося, тонущего, – он вдруг останавливается посреди тротуара. Его обходят, толкают, на него озираются. Он ничего не замечает. Он смотрит через головы, плечи, шляпы и зонтики прямо перед собой, в ту сторону, куда только что шел. Так же внезапно, как остановился, поворачивается, пересекает площадь, садится в трамвай. К вагону, оторвавшись от людской толчеи на тротуаре, через площадь бежит какой-то человек. Вагон двинулся. Человек ускоряет бег, вскакивает на подножку, входит в вагон, разыскивает кого-то глазами.
– Курт!
Курт смотрит на улицу, мнет в руках белый лоскуток бумаги.
– Курт, Курт!.. Ты видел меня?
Курт повернулся, засунул руки в карманы. Его рот сжат, верхние тонкие веки придавлены бровями.
– Нам не о чем говорить.
– Курт!..
– Послушайте, – начинает Курт.
Но тот, кто назвал его по имени, хватается за голову и шепчет:
– Так ты убежал от меня?
Курт опускается на скамью. Губы его вздрагивают, глаза краснеют. Может быть, он сейчас улыбнется, может быть, зарыдает, может быть, вскрикнет.
Он говорит тоже шепотом:
– Я ненавижу тебя, Андрей… Я должен ненавидеть! Уходи. Прощай… Уходи же!
– Ты говоришь наперекор рассудку, наперекор сердцу!
– Сердцу? Сердцу? – кричит Курт и поднимается с сиденья. – Уходи, оставь меня. Нам не о чем говорить. Уходи же!.. Иначе я закричу на весь вагон – кто ты, и тебе…
– Кричи, кричи! Я не сделаю ни шага!
Они стоят лицом к лицу, не сводя друг с друга упрямых глаз, и лица их бледны, перекошены напряженьем, покрыты потом.
– Я жду.
Курт молчит.
– До свиданья, Курт. Ты опомнишься, я знаю.
– Я не лицемер. Прощай, – говорит Курт, отвертываясь от Андрея.
Старцов соскакивает с вагона.
По улице, навстречу ему, летит на велосипеде газетчик и рвет тишину охриплым воплем:
– Экстренные теле-грамм!
– Экстрен…
– …гра-ам-м!..
Дома кругом тихи и безлюдны, в открытых окнах желтеют и курчавятся цветы, нависшие над этажами мансарды хоронят покой улиц. Люди ушли отсюда в центр – к барам, автоматам, редакциям и киркам, ушли, убежали, умчались, чтобы видеть своими глазами, как город, который дремал долгие века, пробуждается к войне и славе.
Андрей идет тихо – окраинами, притаившимися переулками, в неровном, кривом строе старых каменных жилищ. Спешить не надо. Спешить некуда. Позади – годы, которых не вернешь и которые не нужны; люди, которые никогда не станут прежними, никогда. Не все ли равно, куда идти? Не все ли равно, куда придешь? И дойдешь ли куда-нибудь?
Переезд через дорогу на Фюрт – первую, старейшую дорогу Германии, – переезд, которым так часто проходил Андрей, охраняется солдатским патрулем.
Заметил ли Андрей,
