– Привет! Как дела, дорогая? Что нового в балете? Тебя еще не ангажирует Большой?

Дина не отвечала, считала ниже своего достоинства общаться с бессовестной, потешающейся над ее болью воришкой. Она, как любая влюбленная женщина, старалась во многом, если не во всем, оправдать неблаговидные поступки объекта своей страсти. Конечно, ей было больно, невыносимо больно, мерзко, отвратительно сознавать, что Мишка одним махом разрушил все то настоящее, полное, чудесное, что было между ними. Но с другой стороны, она, пусть обиженная и оскорбленная, прекрасно отдавала себе отчет в том, кто и как подсобил ему в этом разрушении. Мишка не клялся, не божился и не умолял: он словно приговорил сам себя и признал невозможность прощения, но Дина, как ни старалась, не могла ни вычеркнуть его из своей жизни, ни забыть, ни просто не обращать внимания на его страдания. А он страдал: из признанного лидера вдруг в момент опустился до уровня бездомной собаки, которую все жалеют издалека, но никто не решается помочь.

Весть о том, что Мишка, «ну, наш Мишка, который все время за Диной-балериной, как хвостик, бегал», женится, разлетелась по двору со скоростью света и перемалывалась на лавочках не один месяц. Кумушки удивлялись и все никак не могли взять в толк, какое такое зелье приворожило хорошего парня к этой наглой, непутевой Ксанке. Версии были разные: одни, зная увлеченность молодого человека рыцарством, говорили, что такие, как он, всегда способны на благородный поступок и вполне могут, наступив на горло собственной песне, протянуть руку другу в минуту отчаяния. Другие лишь усмехались в ответ на подобные предположения: Мишка все же не был доблестным Айвенго, да и с Ксанкой дружил не до такой степени, чтобы кидаться ей на помощь, да еще без всякого зова.

– А может, она и звала? – пытались защищаться сторонники рыцарской версии.

– Да Ксанка скорее удавится! – тут же реагировали другие, и первые лишь вздыхали, соглашаясь.

Некоторые предлагали вариант более прозаический, а потому и кажущийся вполне реальным:

– Наверное, она денег предложила. Ему подспорье для матери, а ей в детдом не ходить, в своей квартирке жить да радоваться. Два годочка пролетят, да и разбегутся довольные друг другом.

– Да откуда у Ксанки деньги?

– А и были бы, Мишка не взял бы.

– Может, маманька с папанькой припрятали на черный день, а он и настал.

– Что, Мишка святой, что ли, от бабок отказываться?

– Да точно говорю вам: брак по расчету, ей-богу!

Однако заметно округлившееся и стремительно набирающее объем Ксанкино пузо заставило охочих до болтовни кумушек рассуждать о другом. Теперь центральными темами стали падение нравов и, конечно же, любовь. Какой уж тут брак по расчету, если живот выходит во двор раньше Ксанки.

Сама будущая мать выглядела спокойной и довольной, новоявленная свекровь – Мишкина мать – слегка смущенной неожиданным ходом событий, но принимающей предлагаемые обстоятельства:

– Что уж теперь, раз ребеночек будет? – отвечала она то ли любопытным соседям, то ли самой себе, уже представляя, как станет пеленать маленькую девочку.

Мишка же не выглядел ни спокойным, ни смущенным, ни тем более довольным. Впрочем, недовольным его тоже сложно было назвать. Он выглядел несчастным. Он таким и был: заплутавшим, конечно, не в трех соснах, а в трех женщинах, к каждой из которых испытывал сильное чувство. Мать он жалел и уважал, Дина своими наставлениями приучила его быть хорошим сыном, а хороший сын никак не должен доставлять разочарований, отказываясь от своего ребенка, которого – еще не рожденного – мать и ждала, и (как только это возможно?) любила. Мишка же любил Дину. И от того, что был виноват перед ней, любил еще сильнее. Ходил, как чумной, не понимая, какое из ощущений растет в нем быстрее: жалость к матери, сыновний долг или желание бросить всех и вся ради настоящего, волшебного, полного, – того, чем владела одна только Дина. Он не старался разобраться в себе, но если бы всковырнул нарыв, в момент осознал бы, что самым едким, сжигающим всю его печальную натуру чувством была ненависть к Ксанке, которая своей «неожиданной беременностью» перечеркнула все его радужные планы на будущее.

Мир, конечно, не удивишь детьми, появившимися на свет в результате случайной связи. Мишка не первый и не последний их тех, кому пришлось ответить штампом в паспорте за полученное удовольствие. Вот только сделал он это не из благородства и не потому, что был подавлен мыслями о переживаниях Дины, которые были настолько велики и бескрайни, что рассчитывать на прощение с ее стороны не приходилось. Мишка мог бы подумать о том, что раз уж двоим взрослым людям предстояло лишиться счастья, то хотя бы третий человек – маленький, ни в чем не повинный ребенок – мог бы его обрести в виде полной, хоть и далекой от идеала семьи. Но Мишку такие мысли не посещали, не волновала его Ксанка с ее никчемной беременностью, и не стал бы он по собственной воле исправлять грехи женитьбой. Думал он только о Дине, и если и чувствовал свой грех перед кем-то, то лишь перед ней одной. У нее и замаливать его хотел, ее лишь прощение было важно, и у Мишки не возникало сомнений в том, что рано или поздно сможет он его получить. Слишком хорошо эти дети знали, что происходящее между ними нельзя одним махом стереть из памяти, и Мишка сделал бы все возможное и невозможное, чтобы вырвать ластик из Дининых рук. Сделал бы, если бы только ему позволили, если бы не поймали, не заперли в клетку и не смотрели, ухмыляясь, как он пытается разжать прутья, чтобы в тот момент, когда одной ногой он уже будет чувствовать вкус свободы, снова громко щелкнуть засовом.

– Ксан, ты меня не смеши разговорами о грехе аборта. Тебе в первый раз, что ли?

– А ты свечку держал? – Обида в Ксанке клокотала неподдельная, и Мишка устыдился, придержал коней, буркнул:

– Извини. Только ведь тебе ребенок ни к чему. Что я, не понимаю, что ли?

– Не понимаешь. Ты, кстати, в курсе, что в моем возрасте – это опасно? У меня потом вообще детей может не быть. А еще, как я приду к врачу, ты подумал? Меня без взрослых даже и слушать не будут.

– У твоей подруги сестра в Боткинской работает. Думаешь, она не договорится, чтобы все шито-крыто?

Ксанка поморщилась. Герой ее романа не должен был говорить таких слов. Она даже подумала на мгновение, что проще было бы отказаться от своих планов. В конце концов, пару лет можно и пережить под опекой Веркиных родственников и не обременять себя ни нелюбящим мужем, ни маленьким ребенком. Но в этом случае Ксанка лишалась того, о чем мечтала больше всего: победы над ненавистной балериной. Она почему-то не сомневалась в том, что, не появись Дина в их дворе, Мишка непременно из всех девчонок в округе выбрал бы ее – Ксанку. А почему бы и нет? Она была и ловкой, и сильной, и симпатичной, и уж, конечно, по всем статьям превосходила безответно влюбленную в него гусыню Верочку, да и всех остальных претенденток на его сердце. А вот с Диной тягаться не смогла. Да и можно разве бороться с химией, с тем, что не объяснишь, не пощупаешь, не ухватишь? Но Ксанка не была бы Ксанкой, если бы не собиралась выигрывать и смеяться последней. Она бы, наверное, и не смогла ответить, чего хочет больше: заполучить Мишку или уязвить Дину.