раз этот всегда один и тот же — смерть. Даже таким людям нужно знать перед смертью, что жизнь все-таки имеет смысл, и смысл этот — Я.

Гоша ненадолго замолчал, продолжая буравить взглядом Тёму, а потом добавил:

— Так что, Вася, Тёмка не отказывается от Бога. Он просто очень сильно на него обижен.

— За что?

Гоша не ответил и перевёл свой взгляд на меня. Мне тут же стало неуютно, как будто меня просквозили рентгеновские лучи и узнали все мои тайны.

— Знаешь, Вася, — вместо ответа задумчиво проговорил Гоша, — а вы с Тёмкой очень похожи…

— Я? С ним? — я даже поперхнулся. — Вообще ни разу!

— Похожи, похожи. Для вас обоих эта скамейка под старушкой-черёмухой занимает важное место в жизни. Вот только ты сюда приходишь по главной дороге в любое время, а Тёмка пробирается огородами и только вечером. И совсем не потому, что так быстрее.

— А почему?

Гоша не ответил и продолжал загадочно смотреть на Тёмку, словно знал, о чём тот сейчас думает. Да он и знал, наверное. Ведь сейчас Тёмка наверняка говорил с Богом, хоть, может быть, и сам этого не понимал. Не зная, что сказать или сделать, я незаметно подошёл к Гоше и встал за его спиной, упорно следя взглядом за прыгающими по голым веткам яблони и задорно чирикающими воробьями. Почему-то я не мог смотреть на Тёмку — вся его скрюченная корявая фигура, сырые всхлипы, дрожание спины внушали какую-то болезненную неловкость, из-за которой хотелось закрыть глаза, заткнуть уши и вмиг оказаться где-нибудь в другом месте. «Пожалуйста, замолчи, замолчи», — сам того не осознавая повторял я, продолжая высматривать воробьёв. А Гоша все смотрел и смотрел, явно не собираясь никуда уходить.

Наконец не выдержав, я осторожно, скорее, из приличия, а не по каким-то другим причинам — ну и стоять молча и слышать Тёмкины сдавленные рыдания было уже невыносимо, — спросил шёпотом:

— Может, ему помочь как-то?

Гоша, тяжело вздохнув, проговорил:

— Даже если бы ты это искренне сказал, сейчас ты помочь ему не сможешь.

Я опять порозовел и неуверенно спросил:

— А все-таки из-за чего это он?

— Надеюсь, ты когда-нибудь узнаешь. А сейчас я не могу тебе сказать: это не моя тайна. И уж тем более не твоя. Сегодня мы уже ничего не сможем сделать. Поэтому давай-ка по домам. К тому же, кажется, тебя уже дома ждут.

— И ты… Ты просто оставишь его так? — удивился я.

— Ну да, а что такого? Ты же сам хочешь уйти отсюда поскорее и не видеть плачущего Тёмку…

Я передёрнулся. Зачем обязательно так прямо говорить? Да, хочу, очень хочу, но я — это я, а ты… Как бы это сказать… Немножечко Бог! Ты же вроде должен заботиться о нас?

— Ничего я не должен, — ответил Гоша на мои мысли. — И никто никому не должен, пора бы это уже понять. Кстати, — он повернулся ко мне, — обрати внимание на собственный пример: как легко скидывать ответственность, когда знаешь, что рядом с тобой всемогущий Бог, который в силах разрулить все проблемы. Только, Вася, ты ошибаешься, как и ошибаются многие другие: я не разруливаю проблемы, это, так сказать, не моя специальность. Вот Тёмка тоже ошибается, думая, что его несчастья — из-за меня.

— То есть ты ему не поможешь?

— Из всех здесь присутствующих помочь Тёме может только он сам. Если, конечно, он будет знать, ради чего — ну или кого — ему помогать себе. Если будет этот кто-то, возможно, Тёмка сможет понять, почему он настолько важен в этой жизни. И, опять-таки, из всех здесь присутствующих я меньше всего подхожу на эту роль.

— А кто же тогда подходит, если это не ты? Нас тут всего трое.

— Вася, включи голову, сложи два и два, тогда и поймёшь, — усмехнулся довольный собой Гоша.

Мне вдруг стало обидно. Что это за несправедливость — требовать от меня, четырнадцатилетнего школьника, понимания вселенской божественной мудрости! Может, и мудрости-то никакой нет — с таким-то Богом!

— Я не тупой, знаю, сколько будет два и два! Но я все равно не понимаю!

— Значит, ещё не время, — просто ответил Гоша, не обратив внимания на мой обиженный голос, — наберись терпения. Но вот что ещё, Вася, — Гоша окончательно отвернулся от Тёмки и повернулся ко мне, — пока ты ещё здесь и не получил новости из дома, я хочу тебя попросить.

— Помочь Тёмке? Не буду я ему помогать! Ни за что! Я знаю, что это неправильно, что всегда нужно помогать, что это нужно относится к другим людям, как ты хочешь, чтобы они относились к тебе. Но это же Тёмка! Он никогда не будет относиться ко мне хорошо! Так почему я должен?..

— Вася, подожди! — перебил меня Гоша. — Я совсем не об этом хотел тебя попросить! Я лишь хотел сказать, что не стоит тебе оценивать окружающих людей по шкале «Добрый — злой».

— Но как же… — заикнулся было я, ибо услышать такие слова от Бога, который, согласно всему, что я о нём слышал, только и делал, что делил всех на добрых и злых, было странно, но тут Гоша взял меня за плечо, и легонько потрепал — наверное, чтобы перетрясти все дурацкие мысли в моей голове и освободить место для Божественных откровений.

— Послушай, Вася, и запомни, пока твоя душа ещё не обросла чешуёй опыта! Добро и Зло — эти категории придумал не я. Посмотри вокруг — я не создал этот прекрасный мир чёрно-белым, нет, я наполнил его великим множеством цветов и оттенков, и в этой палитре чёрный и белый — не главные и даже не часто встречающиеся. Больше того, в этом мире вообще нет чистого чёрного или чистого белого. Оба этих цвета созданы вами, как созданы вами добро и зло. Любой из вас, каждый человек — неизмеримо больше, чем добро и зло. Вы придумали их, чтобы почитать и наказывать, но вы не понимаете, что в них нет главного: в них не ни вас, ни меня. В них нет жизни, как не может быть жизни в любой схеме. Вы почему-то думаете, что я создал добро и зло, — но как бы я это сделал, если я подарил вам самое главное — свободу? Нет свободы там, где есть ограничения духа.

Гоша ещё раз встряхнул меня, может быть, проверяя, все ли его мысли улеглись в моей голове, а потом медленно, почти по слогам проговорил — как будто говорил со слабоумным:

— Нет в этом мире добра и зла.