В тот момент, когда судья уже подступил к черте, какой-то всадник будто бы случайно оттер Бату своей лошадью. Тот тут же подался вперед и с силой отпихнул задаваку. Разумеется, это был Сеттан, из урянхайцев. Родное племя Субэдэя, извечное бельмо на глазу — во всяком случае, с той поры, как славный багатур возвратился к Чингисхану с мешком, в котором лежала голова Джучи. На молчаливую неприязнь урянхайцев Бату натыкался уже сотни раз после того, как Угэдэй взял его под свою опеку. Это нельзя было назвать открытым противостоянием или нарочитой верностью своей крови. Выковывая свой новый единый народ, прежние родовые связи Чингисхан объявил вне закона, хотя эта высокомерная обобщенность вызывала только улыбку. Можно подумать, в родовых общественных устоях монголов что-то почиталось больше, чем родство по крови. Как видно, именно это не учел Джучи, когда восстал, тем самым лишил Бату права первородства.

Было по-своему забавно, что урянхайцы привычно вешают грехи отца на сына. Джучи не мог знать, что его мимолетная связь с девственницей станет причиной появления на свет мальчика. Будучи незамужней, никаких претензий к Джучи мать Бату выставить не могла. Вся родня ее оплевала, высмеяла и выставила вон, вынудив жить на окраине становища. Надо сказать, падение Джучи и возведенную на него хулу женщина встретила со злорадством, которое поначалу не развеяли даже его поимка и смерть. Но затем она узнала, что всех внебрачных детей великий хан объявил незаконными. Бату все еще помнил тот вечер, когда мать, осознав всю величину своей потери, напилась до одури, а затем спьяну полоснула по запястьям костяной иглой. Он сам тогда омыл и перевязал ей раны.

Никто на свете не испытывал к памяти Джучи такой ненависти, как его собственный сын. В сравнении с ее буйным белым пламенем урянхайцы были так, всего-навсего мошками, которых оно сжирает.

Краем глаза Бату следил, как судья медленно разворачивает длинный стяг желтого шелка. Люди его отца всех своих жен и детей пооставляли в лагере Чингисхана — мол, делайте с ними что хотите. Цан был как раз одним из тех брошенных ребятишек. Кое-кто из людей возвратился потом с Субэдэем, а вот отец Цана сгинул где-то вдалеке, на чужбине. Это была еще одна из причин, отчего Бату не мог щадить даже свою память об отце. Сейчас он кивнул собственным мыслям. Хорошо, что в группе всадников у него есть враги. Он питается их неприязнью; приумножая, всасывает силу из их насмешек и колкостей, ударов исподтишка и подвохов. Ему снова вспомнился кусок дерьма, который он на рассвете обнаружил в своей сумке со съестным. Это было все равно что заполучить прямо в кровь что-то темно-жгучее, как архи. Вот почему он выиграет на этих скачках. В его жилах кипит ненависть, дающая силу, которая им и не снится.

Судья поднял стяг. Чувствовалось, как упруго дернулся круп лошади, готовой прянуть вперед. Стяг метнулся книзу золотым зигзагом на утреннем солнце. Бату дал шпоры и в мгновение ока кинул лошадь в галоп. Впереди общей кавалькады он не рванул, хотя был почти уверен, что мог бы на протяжении всего заезда заставлять всех глядеть себе в спину. Вместо этого юноша взял стойкий темп посередине группы. Шесть раз вокруг Каракорума — это сто тридцать пять гадзаров: испытание не столько на скорость, сколько на выносливость. Лошади выращивались именно под это, и дистанцию одолеть вполне могли. Вся соль и суть, все хитрости и внезапные извивы действий крылись именно в действиях мужчин и юношей, что сейчас сидели в седлах. Бату чувствовал, как его буквально распирает от радостной уверенности. Он тысячник, ему семнадцать лет, и скакать он может весь день.

Тысяча двадцать четыре представителя от народа подняли правую руку в знак приветствия, на что толпа откликнулась громовым ревом. Предстоял первый, самый массовый, круг борцовских состязаний. В первый день должны были отсеяться слабаки, старики, подранки и просто те, кому не повезло. Права на повторный выход никому не давалось, а при десяти кругах, которые предстояло выстоять, остальные два дня частично зависели от тех борцов, что прошли через первый с наименьшим количеством ушибов, растяжений, вывихов и переломов.

У зрителей из числа воинов были свои любимцы. Все эти дни по разминочным площадкам бродили деляги, присматриваясь и прицениваясь к силе и ловкости участников, выявляя слабости и недостатки, — словом, определяя тех, на кого можно поставить, и тех, кто не вынесет жесткого отбора.

Из военачальников на эту часть празднества никто не явился. Не полководческое это дело — ронять свое достоинство, позволяя себя заламывать и швырять молодой поросли. Но при этом первый круг борцовских состязаний оказался задержан, чтобы Хасар и Джэбэ смогли поучаствовать в соревновании лучников. Хасар был большой любитель борьбы и лично вложился в человека, встретиться с которым в первом круге не желал ни один из воинов. Баабгай — Медведь — был родом из империи Цзинь, хотя кряжистым сложением напоминал скорее монгольского борца. Сейчас он склабился редкозубой улыбкой, повернувшись к толпе, а та многоголосо скандировала его имя. На Баабгая были поставлены целые табуны отборных лошадей, однако десять кругов борьбы или случайное повреждение вполне могли его сломать. Ведь, как известно, даже камень трескается под достаточным количеством ударов.

Хасар и Джэбэ, отстрелявшись в первом круге, вместе со своими мэргэнами трусцой заспешили туда, где на залитом солнцем поле терпеливо дожидались начала поединков борцы. В воздухе стоял металлический привкус, пахло маслом и потом. Стычки и кровопролитие вчерашней ночи были намеренно позабыты.

Стрелки опустились на подстилки из белого войлока, уложив свои драгоценные луки рядом, уже со снятой тетивой и бережно завернутые в шерсть и кожу.

— Хо-хо-о, Баабгай! — радушным ревом приветствовал Хасар своего любимца, которого в свое время сам нашел и, можно сказать, вскормил.

Баабгай обладал бездумной силой быка, а боли как будто не чувствовал вовсе. Во всех предыдущих поединках он ни разу не выказывал и намека на уязвимость, и именно это его тупое и упрямое свойство устрашало соперников более всего. Они просто терялись в догадках, как совладать с этим глуповатым бухэ.[17]Хасар знал, что некоторые из борцов насмешливо кличут его Колодой, намекая на недостаток ума, однако сам Баабгай на это прозвище ничуть не обижался, а просто ухватывал такого острослова и с неизменной улыбочкой клал наземь.

Хасар терпеливо пережидал песнопение, знаменующее начало. Грубые голоса борцов, призывая в свидетели землю и небо, обещали, что будут стоять твердо, бороться честно, а затем останутся друзьями вне зависимости от того, кто из них выиграл, а кто проиграл. Впереди еще другие круги и другие песни. Хасару они были предпочтительней, поэтому эти он, глядя через равнины, толком и не слушал.

Угэдэй сейчас в Каракоруме, наверняка уже прихорошившийся, уснащенный благовониями и разнаряженный. Народ уже пустился в загул. Если бы не участие в состязании лучников, Хасар, несомненно, находился бы там, среди гуляющих.

Он смотрел, как Баабгай делает первый захват. Бухэ не сказать чтобы очень уж расторопен, но едва лишь соперник оказывался в пределах досягаемости, а руки нащупывали место, за которое удавалось ухватиться, дело было считай что сделано. Пальцы у Баабгая короткие и мясистые, руки как будто распухшие, но, зная силищу бухэ, можно смело делать на него ставку.