* * *

Когда Человек в Медвежьей Шапке ушел, я почувствовал, что больше не в состоянии сдерживаться. Это, безусловно, было отголоском моего нетерпения, как нетерпеливая птица хлопает крыльями, мечтая поскорее взвиться в небо. Я решил, что дольше так сидеть не смогу, вскочил из-за стола и, схватив макинтош, помчался прочь, бродить по извилистым городским улицам. Вечером я вернулся домой, и в глазах Ванга Ю, встречавшего меня на пороге, прочитал: мама вернулась с дачи.

— Ваша драгоценная матушка приготовила вам прекрасный обед, — сообщил он. — Оставила записку и легла спать. Она так устала, так устала…

Я невольно пытался разглядеть следы зубов на дверной ручке — те самые, которые, по словам дедушки, невозможно было ни закрасить, ни замазать. Драгоценная мамочка, вернувшись с дачи, взялась за готовку и так умаялась, что упала спать. Обычно она спала крепко, как заигравшийся ребенок, что казалось Вангу Ю прекраснейшей вещью на свете. Что бы ни делала матушка, все для него было прекрасным. Вот какая любовь! Страстная любовь. Такая сильная! И такая трудная!

На столе из красного дерева, стоявшем в центре моей комнаты, лежала ее записка. Неразборчивым, коряво-торопливым почерком, который мало кто умел читать, мама писала:

Я наготовила тебе всякой вкусной еды. Садись, поешь на здоровье. Устала так, что не передать, и ложусь спать.

Скучаю, твоя мама.

Почему-то мне не захотелось есть «всякую вкусную еду» драгоценной мамочки под пристальным сияющим взглядом Ванга Ю — сияющим от любви и того, что объект обожания снова рядом. Сделав бутерброд с курицей, я поднялся к себе. Я чувствовал, что дело близится к концу, что убийства мальчиков-посыльных будут раскрыты совсем скоро, а точнее, дело решится само собой. Но чувство это было не приятным и успокаивающим, а, наоборот, я сделался из-за него вялым и расстроенным. Наверное, потому, что Эсме так и не пришла! Больше всего на свете я не люблю, когда мое счастье начинает зависеть от кого-то другого. Именно это многие годы терзало Ванга Ю. Лично мне жутко скучно часами размышлять о любви. Я решил почитать сказки Андерсена.

Усевшись было в кресло с бордовой, расшитой розами обивкой, я взял в руки книгу, но тут в дверь постучали. Вошел Ванг Ю. Было видно, что он расстроен.

— Опять посыльный, — сообщил он. — Принес очень важное известие.

— Я сейчас спущусь, Ванг Ю, — сказал я. — Передай, чтобы он подождал.

Натянув свитер, я прихватил макинтош; без сомнения, меня должны были куда-то позвать. В ту ночь меня просто обязаны были куда-то позвать.

Даже пришедший за мной посыльный пребывал в панике. Все посыльные как-то странно изменились: теперь они не скрывали своих эмоций — радость, гнев или беспокойство. Надо полагать, они впервые начали их испытывать. Мой дорогой дедушка однажды написал в каком-то письме: «Нет чувства, которое нельзя было бы скрыть, скрыть можно только бесчувственность. Что может быть легче — прятать то, чего не существует?»

— Меня отправил мсье Жакоб, — произнес посыльный. — Он просит вас немедленно прийти к нему в магазин.

— Уже иду, — сказал я. — Вот видишь, я уже макинтош захватил.

— Пожалуйста, поторопитесь, сударь, — попросил он.

— Что случилось, мальчик?

— Ничего не случилось, ничего, — ответил он. И выбежал на улицу.

«Надо же, — подумал я. — Впервые вижу посыльного, который убегает, не сказав обычных слов вежливости, не пожелав хорошего вечера или чего-то подобного». С посыльными явно было что-то не так. Что-то такое, о чем никто не догадывался, не мог и не пытался понять.

Я быстро зашагал по извилистым улицам. Когда я поравнялся с лавкой мсье Жакоба, то едва не задыхался. Мсье Жакоб сидел в кресле-качалке, стоявшей в дальней части магазина, и выглядел страшно растерянным.

— Мсье Жакоб, мсье Жакоб! Что случилось, что произошло?! — воскликнул я.

— Убили бедного моего, — всхлипнул он. — Еще одного посыльного убили. Самым бездарным способом! Обставили как самоубийство! Я не могу, я больше не могу! Сделайте же что-нибудь, умоляю вас, сделайте! — он затрясся от рыданий.

Из-за рыданий Жакоба на меня накатила жуткая тоска. Будто кто-то осудил меня на вечное одиночество, на самое суровое наказание. Его слезы не пробудили во мне ни печаль, ни сочувствия, ни отчаяния, а только тоску: тоску от того, что я совершенно один в этой лавке, в этом городе, на всей планете. Я терпеливо ждал, пока он успокоится.

— Он повесился как раз в нашем дворе, во Дворе букинистов, на платане. То есть это поначалу мы подумали, что он повесился. Вы его знали, это был самый старший из посыльных. Николай, так его звали. У них, оказывается, имена есть. То есть они сами их придумывают, берут себе имена героев из любимых романов. Вот вы могли бы себе такое представить?

— Мог, — ответил я. — Мог и давно представил. Не думаю, что посыльные когда-либо называли себя «Номер 478», «Номер 613» или «24 Августа».

Признаюсь, я вел себя довольно неучтиво.

— Ах, тело только что унесли, — продолжал причитать он. — Знали бы вы, что это такое — видеть, как раскачивается бездыханным на дереве это милое, крошечное тельце! Поверьте, зрелище это невыносимо.

Я уже слышал от кого-то эти слова, произнесенные именно так, именно в этом порядке. От кого же, от кого я их слышал? От господина Волковеда. Конечно, от господина Волковеда. Значит, господин Волковед и мсье Жакоб встречались так часто, что даже повторяли одни и те же фразы в схожих ситуациях… И к тому же скрывали это от меня! А может, весь город повторяет одно и то же, как огромный хор? Они все время встречаются, обсуждают то, что произошло или то, что должно произойти, что-то скрывают от меня — от постороннего, возможно, единственного приезжего в этом городе, хотя он и родной мне, — да еще и ждали, чтобы я раскрыл убийства посыльных! Это нечестно. Чего они все от меня хотят? Чего?!

— Откуда вы узнали, что его зовут Николай, мсье Жакоб? — спросил я. — Конечно, если это случилось сегодня…

— Ах, — вздохнул он. — Первым его заметил посыльный, проходивший мимо. Он бросился к дереву с криками «Николай! Николай!». Мы увидели, что он плачет и причитает над телом. Тело, вероятно, кто-то принес, когда стемнело, и повесил на дереве, чтобы выдать это за самоубийство. Доктор, как только прибыл на место происшествия, сразу понял, что к чему: Николая отравили, он мертв, предположительно, со вчерашней ночи. Но кто его повесил и как мы не заметили вешавших, непонятно. Наверное, из-за темноты, из-за дождя. Да и большая часть лавок к тому времени уже закрылась. Я свою не закрыл, потому что на сегодняшний вечер у нас было намечено собрание шекспироведов. Мой любезный друг — ваш сосед, уже, конечно, рассказал вам: наш друг Ванг Ю собирался читать и комментировать отрывки из «Сна в летнюю ночь».

— Надо же! — удивился я. — В самом деле? О том, что Ванг Ю — знаменитый шекспировед, я узнал только сегодня утром. Мне бы непременно хотелось воспользоваться его драгоценными познаниями, тем более, мы живем в одном доме…