– Он тоже с тобой переписывался?

– Да, все письма здесь, в коробке. Он приложил свою записку к письму твоего отца. Пришла пора тебе это прочесть. Ты должен знать о Маркусе.

– Его звали Маркус… – задумчиво повторил Макс.

При звуке этого имени Ильза улыбнулась своим воспоминаниям, пристально посмотрела на сына и приподнялась на кровати.

– Полковник Маркус Килиан – единственный, кого я любила, – твердо сказала она. – С ним не мог сравниться никто. Он ярким метеором ворвался в мою жизнь, и рядом с ним все остальные меркли. Он подарил мне тебя, Макс. Мы познакомились в тридцать восьмом и сразу же сблизились, однако ситуация в Европе осложнилась, и мне пришлось срочно вернуться в Швейцарию. Только здесь я поняла, что забеременела. К этому времени Маркус уехал в Берлин и получил назначение на фронт. Мы оба знали, что нет смысла надеяться на будущее. Он твердо решил уйти на фронт холостым, без семьи. Во время нашей последней встречи он объяснил мне, что вести солдат в бой и принимать трудные решения гораздо легче, когда не надо волноваться о родных и близких. Мне был близок и понятен ход его рассуждений – я ведь женщина практичная. – Она улыбнулась и покачала головой. – Тогда я еще не знала, что беременна. Мы попрощались, но никто из нас не подозревал, что мы расстаемся навсегда. Времена были тяжелые. Я вернулась в Швейцарию, решив, что когда-нибудь мы встретимся и во всем разберемся…

– Однако вы так и не встретились.

Ильза вздохнула.

– Мы с ним больше ни разу не виделись. Он несколько раз писал мне, по-дружески рассказывал о своей жизни, но не заговаривал о чувствах, только выражал надежду, что я жива и здорова.

– А ты ему писала?

– Да, я ответила ему на одно письмо. По-моему, он не хотел, чтобы мы поддерживали переписку. Для него это было слишком болезненным напоминанием о том, чем он пожертвовал. Маркус был прекрасным военачальником, хотя в душе его жил трагический романтик. За это я его и полюбила. В то время я была суровым реалистом, ученым, а твой отец мечтал о чудесах. Я отправила ему письмо с одним из своих берлинских знакомых, который передал послание в обход фронтовой почты. Я догадывалась, что Маркус воевал в России. Ходили слухи, что он нарушил приказ Гитлера и попал в немилость. Позже выяснилось, что его отправили в Париж. За шесть лет я получила от него всего два письма, но они возродили во мне волю к жизни. Я очень надеялась, что он к нам вернется, что у тебя будет настоящий отец.

– А когда ты узнала о его смерти?

– Последнее письмо он написал в сорок четвертом, мой французский корреспондент отправил его годом позже. Оно пришло на мой женевский адрес – Маркус не знал другого, – долго плутало, и я получила его только в сорок восьмом. Целых четыре года я не знала, что Маркуса нет в живых. Хотя, может быть, я почувствовала это, и мой организм отреагировал…

Макс понял, что мать имеет в виду раковую опухоль.

– Знаешь, ты на него очень похож, – печально сказала Ильза. – У тебя такие же голубые глаза, меняющие цвет под настроение. Сегодня у тебя очень холодный взгляд. И такие же золотистые кудри. У него всегда была аккуратная короткая стрижка с четким пробором. Он наверняка пришел бы в ужас от твоей гривы.

– Мам, мои однокурсники считают, что я весьма консервативен, – усмехнулся Макс.

– И лицо… Вы похожи, как две капли воды. Нордический тип, настоящий викинг. Ты – копия отца, Максимилиан. Такой же красавец.

– Да-да, материнская любовь слепа, – отшутился он, не смея поверить услышанному.

– Это чистая правда, мой мальчик, – вздохнула Ильза. – Килиан был необыкновенно красив: высокий, стройный, с невероятной выправкой. Ты на него похож не только внешне. Он был очень хорошим человеком, с развитым чувством чести, долга и собственного достоинства. – Она указала на один из конвертов в коробке. – Здесь я записала все, что знала о нем. Во время нашего недолгого знакомства мы были неразлучны. Он был бы прекрасным отцом… Он как-то обмолвился, что всегда хотел назвать сына Максимилианом. – Ильза закрыла глаза: верный признак того, что боль вернулась. – Позови Арни, пожалуйста.

Макс пригласил доктора Кляйна и отнес коробку на материнский письменный стол у окна. На самом верху в коробке лежал конверт, надписанный крупным четким почерком. Письмо было отправлено из Шотландии. На обороте виднелось имя «Л. Рэйвенс» и адрес на Оркнейских островах. Макс решил, что обязательно узнает, где это.

Доктор Кляйн подошел к нему и прошептал:

– Она приняла морфий, через несколько минут уснет. Макс, ей недолго осталось мучиться. Побудь с ней.

Макс машинально кивнул.

Ильза открыла глаза и поморщилась от боли.

– Почитай мне, – попросила она.

– Что?

– Его последнее письмо… я хочу уснуть, слушая, как ты читаешь слова отца. Там сверху письмо Равенсбурга, ты его потом прочтешь… а письмо Маркуса под ним.

Макс вытащил из коробки небольшой белый конверт с бурым пятном и внутренним чутьем догадался, что это кровь отца. К глазам подступили слезы, но Макс сдержался. Он осторожно развернул несколько листов тонкой папиросной бумаги, исписанных аккуратным мелким почерком, черными чернилами. На самом верху страницы стояла дата: 3 мая 1944 года. Макс присел на краешек кровати и взял мать за руку.

– Оно начинается «Моя дорогая Ильза»…

– …Пришла весна… – слабым голосом продолжила мать и отвернулась к стене. – Читай дальше.

– Пришла весна, – прочел Макс. – Я в Париже, разбираю бумаги, но даже бессмысленная канцелярская работа становится в радость, если заниматься ею в самом прекрасном городе мира.

Он начал читать рассказ Килиана о новом назначении на пост координатора, отвечающего за связь немецких оккупационных властей с французской церковью; о жизни в роскошном отеле «Рафаэль»; о том, как французы противились оккупантам. Килиан говорил о своем отвращении к жестокости нацистов, к свастикам, уродующим исторические памятники города, рассказывал, как порыв ветра сдул громадную эмблему с Эйфелевой башни. «Французы втихомолку гордятся тем, что, хотя Гитлер и захватил Париж, он не смог покорить Эйфелеву башню». На лице Ильзы появилась легкая улыбка. Макс понял, что мать знает письмо наизусть, ей просто нравится слышать знакомые слова из уст сына.

Килиан красочно описал Тюильри и Люксембургский сад, упомянул Лувр и картины, бесследно исчезнувшие из музея. «Говорят, что где-то во Франции в хижине бедного крестьянина на стене висит «Мона Лиза»… Отправлю ли я когда-нибудь это письмо? Если цензура его перехватит, то все подозрения моих недругов подтвердятся, и гордый потомок рода Килианов кончит свою жизнь на виселице».

В следующей записи, датированной несколькими днями позже, говорилось о другом. Чернила побледнели, почерк стал еще мельче, словно Маркус Килиан старался уместить на листе как можно больше.

– «…Я решил обходиться одним приемом пищи в день. Французы голодают, и, в отличие от многих моих соратников, совесть не позволяет мне предаваться излишествам. Впрочем, французские богачи ни в чем себе не отказывают, а на фронтах гибнут тысячи немецких солдат. Мы проиграем войну из-за бессмысленной жестокости и чрезмерного желания уничтожить русских. Но хватит о мрачном. Вечером меня пригласили в знаменитое парижское кафе, известный приют писателей, художников, философов… и, разумеется, нацистов».