В конце концов только Альберехт с матерью остались там, где были до этого, а именно в гостиной. Газета лежала развернутая, на полу, простодушно сообщая всем свои совершенно незначительные новости, не имевшие отношения к войне.

– У меня такое чувство, – всхлипывала пожилая певица, – что я пела особенно хорошо из-за того, что это было в последний раз.

Альберехт ничего не сказал, и она высморкалась.

– Берт, – сказала она, – посмотри, пожалуйста, в газете, что они пишут о моем концерте. Ты хотя бы спокоен. А все остальные с ума посходили из-за этого радио. Я рада, что при расставании отдала наше радио твоему отцу.

Альберехт поднял газету, такую же напрасную и неуместную, как пение птиц, послышавшееся после рокота самолетов. Но все же он увидел в ней нечто, чего не мог пропустить, не читая. Свое собственное имя.

– Радио! – продолжала его мать. – Я с самого начала возненавидела все эти новшества. Радио убивает настоящую, живую музыку. Все, кому не лень, слушают трансляции концертов, не вставая с собственного стула, вместо того чтобы нарядно одеться и пойти в филармонию. Это восстание масс. Сидят у радио в домашнем. Неудивительно, что западная цивилизация терпит крах.

Лишь пять лет назад мать согласилась дать концерт в какой-то радиостудии, перед микрофоном. Больше такого не повторялось, потому что ее больше не приглашали.

– Ну как, Пузик, нашел?

Глаза Альберехта читали заголовок:

После суровой обвинительной речи прокурор требует освобождения подозреваемого в оскорблении главы дружественного государства.

И ниже курсивом: Загадочная речь прокурора Альберехта.

– Может быть, они по такому случаю вообще отказались от рубрики «Искусство»? – спросила мать.

Альберехт покорно перевернул страницу.

– Вот она, – сказал он без воодушевления.

– Прочитай мне вслух, Пузик. Я забыла очки наверху.

– Блистательный концерт талантливой певицы, – читал он. – В высочайшей степени интересный концерт.

Колоратурное сопрано Тильды Альберехт-Грейзе, которое в последнее время, пожалуй, слишком редко можно услышать. Опытная певица, созданная для сольных выступлений. Интереснейшая, сугубо концертная манера исполнения. С точки зрения темперамента. Подчиняющая эмоциональность. Выходит за рамки камерной музыки.

– Как все правильно! – прервала его мать. – Впервые за все эти годы обо мне пишут в тональности, которая устраивает меня на сто процентов. А что там дальше, Пузик?

– Уникальное событие высочайшего художественного уровня. Потрясающая интерпретация. Мастерское выражение сконцентрированных чувств. Изысканный вокальный материал. Захватывающее дух фортиссимо глиссандо от самых нижних нот до самых верхних. Величественное…

– Величественное? Прямо так и написано, Берт, величественное?

– Главное событие нынешнего музыкального сезона, – читал Альберехт. – Искусство с большой буквы. Исполнительское мастерство с большой буквы. Технически сложные пассажи преодолеваются с легкостью, свидетельствующей о том, до какой степени певица овладела чисто ремесленными аспектами вокального мастерства.

Мать громко всхлипнула, встала, взяла со стола салфетку. И поднесла ее к глазам.

– И это написано в газете, вышедшей именно сегодня – в день, когда началась эта проклятая война. Подожди-ка, Пузик, подожди-ка!

Она снова встала, поспешила прочь из комнаты, не закрыв за собой дверь.

Мать прошла по коридору к входной двери, вышла на улицу, оставив и эту дверь открытой. Альберехт наклонился вперед, все еще держа газету в руке.

– Ренсе, Паула! – услышал он голос матери под окнами.

Он сидел на стуле с ощущением, какое бывает, когда затекла нога, но у него это чувство было во всем теле. Он слышал, как мама два раза позвала его брата под окном. С глубоким вздохом поднял глаза и увидел на столе среди пустых рюмок и грязных тарелок наполовину полную бутылку виски. Схватить бутылку и выпить разом до дна? Как раз в это мгновение снова послышались выстрелы зениток и рев моторов усилился настолько, что казалось, будто раскалывается земная кора. А потом снова стал тише.

Мать вернулась в комнату с Паулой, Ренсе и Мими. Альберехт смотрел на них, ни слова не говоря. Мими, стоявшая у матери за спиной, указала на нее с таким лицом, будто что-то хотела ему сообщить, но он подумал: «Я не понимаю, что она имеет в виду» и промолчал. Ренсе взял бутылку виски и наполовину наполнил три рюмки.

– Может быть, ты прочитаешь еще раз, Пузик? Это именно та рецензия о моем концерте, какой я ждала всю жизнь.

Она сделала большой глоток виски и осталась стоять с рюмкой в руке. Ренсе свою порцию уже допил и налил себе еще.

Альберехт начал читать с первого попавшегося ему на глаза предложения:

– Теплокровная хроматическая гармония. Окрыленность поразительным жизнелюбием. Свобода духа, которая благодаря безукоризненной внутренней дисциплинированности обезоруживает слушателя. В каждом исполненном произведении своя неповторимая атмосфера, скупость в средствах и мощный драматический эффект. Возможно ли приблизиться к идеалу еще более? Кристально чистое интонирование и доведенный до совершенства вокал.

– Такую рецензию ты мог бы читать повыразительнее! – прервала Альберехта Паула.

Но он продолжал тем же тоном:

– Обжигает душу и манит, скупые средства и драматический эффект, огонь и нежность, жизнелюбие и чувственность. Настоящее, неподдельное вдохновение. Рейнберт ван Оммен.

Альберехт медленно сложил газету, не слушая, что говорят, перебивая друг друга, мать, Ренсе, Мими и Паула.

– Отдай мне газету, Пузик. Я хочу, чтобы меня похоронили с этой газетой.

Она допила свой виски.

– Эрик все еще не вернулся? – спросил Альберехт и встал.

– Не знаю, где он мог так задержаться, – сказала Мими.

– Я и не думал, что ты знаешь. Пойду его поищу. Он может быть у себя в издательстве?

– Я же тебе только что так и говорила, скорее всего он на работе.

– Олл райт.

– Ах, Берт, это очень неразумно! – воскликнула мать. – Подожди спокойно, пока он придет.

Ступая так, словно ноги у него сделаны из мокрой глины, Альберехт вышел из комнаты, пересек наискось коридор и вышел в гардеробную.

В этом помещении, хоть и довольно просторном, не могла одновременно аккуратно висеть вся верхняя одежда и шляпы стольких людей. На некоторых крюках висело по пять пальто, а некоторые вещи лежали стопками прямо на полу. Поскольку большинство гостей пришло позже Альберехта, он принялся искать свой плащ на вешалке, снимая с крючков пальто, висевшие верхним слоем, и укладывая их на пол.

Мысль уйти из дома без пальто и шляпы пугала его и не покидала ни на минуту. Страх, что тем самым он повел бы себя не так, как обычно, заставляла продолжать поиски до тех пор, пока он не нашел свой плащ из искусственной замши шоколадного цвета. Его шляпа оказалась в самом низу, сверху на нее были надеты две другие.