Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Со временем сложилось развитое конфуцианское направление мысли. Первыми, кто способствовал ее широкому распространению, были «странствующие ученые». Выходцы из чиновной среды, они, не получив должности или утратив ее, переселялись с места на место, преподавая всем желающим знания по «Шицзину», «Луньюю», «Шуцзину» и другим древним и более современным книгам. Иногда они находили приют даже при дворах князей и правителей уделов, где находились на правах «гостевых советников».
Потом стали появляться школы, ко II в. до н.э. сложилось «Тринадцатикнижие» — конфуцианский канон, непременная база знаний каждого китайского чиновника, без которой невозможно было сдать экзамен на первую ученую степень (в лучшие для Поднебесной времена стать чиновниками могли только шэньши — обладатели ученой степени).
Конфуцианство, постоянно развиваясь и блюдя традиции, оставалось господствующей государственной идеологий вплоть до 1949 г. — года образования КНР (на Тайване оно и поныне в большом официальном почете). А как учение, вобравшее в себя и осмыслившее основы китайской ментальности — конфуцианство «живее всех живых».
Оригинальным мыслителем был Мо Ди, или Мо-цзы — «учитель Мо» (479–400 гг. до н.э.). Он, как и Конфуций, стремился к конкретным делам, но карьеры не сделал. Однако создал свою школу, одно время довольно авторитетную. В XX в. удостоился от некоторых исследователей звания «китайского Ленина».
Судя по многим высказываниям мыслителя, он любил людей как мало кто до него — но в этой любви, как мы увидим, действительно было что-то большевистское: еще больше, чем живых людей (которым он искренне желал счастья), Мо-ди любил людей идеальными — такими, какими они должны быть, — для чего их надо заключить в благодетельные для них рамки.
По образованию Мо Ди был конфуцианцем, но он резко разошелся с учителями по одному из коренных вопросов: он не был приверженцем традиций. Нерушимые семейно-клановые связи, дорогостоящие погребальные обряды и длительный траур, даже деление людей на богатых и бедных, «своих» и «не своих» (в индивидуальной психологии) — все это было не по нему. Чем тратиться на погребальный обряд — не лучше ли устроить скромные похороны, а вырученные деньги отдать живым беднякам? Если редкостные произведения искусства, изысканные блюда, мастерское исполнение музыкальных произведений недоступны каждому — зачем они? Мо Ди приходил к левацки-коммунистическому нивелированию человека.
У него был и свой взгляд на историю. Люди добры по природе, стремятся любить друг друга — но в стародавние времена они ничего не умели, жили порознь и плохо, а потому враждовали и были не лучше зверей. Наконец, договорившись между собой (каким образом — не разъяснялось), они избрали правителя, сделали его объектом нереализованной до той поры потребности во всеобщей любви — и благодаря этому стали создавать цивилизацию, плоды которой позволили всем жить в равном достатке и во взаимной любви.
Это было что-то вроде описания «золотого века», который существовал во времена мифических царей древности, в первую очередь при усмирителе потопа Юе. Но к этому и надо вернуться. Простая одежда, простая здоровая пища, небольшие одинаковые дома, забота друг о друге — что еще нужно человеку? А если кому-то этого мало — это люди опасные, к ним надо приглядываться, а в случае чего — незамедлительно доносить властям.
Власти же должны обращать особое внимание на тех из младших по званию, кто выказывает особые способности (в том числе в отношении бдительности) — чтобы сделать из них своих соратников по борьбе за всеобщее счастье. В конце концов, само Небо с нами: оно поровну расточает всем свой свет и благодатную влагу, а по установленным им законам мировой гармонии кара неизбежно постигнет тех, кто не признает «всеобщей любви».
Так Мо-цзы гениально проницательным оком узрел некоторые грядущие социально-политические реалии, в том числе те, что установятся при человеке, чье имя звучит очень похоже на его.
Но в его время «утилитарный расчет на то, что взаимная выгода (все любят всех, что ж здесь плохого?!) подвигнет людей принять его схему жизни, натолкнулся на упорное неприятие тех, кто привык больше любить своих, чем чужих, и тем более тех, кто любил хорошо поесть и развлечься, если это оказывалось возможным» (Л.С. Васильев). Последователи Мо Ди организовали замкнутые секты, спаянные строжайшей, имеющей религиозную основу дисциплиной. Они, подобно учителю, были принципиальными противниками войны — но, как и он, отлично владели искусством кулачного боя, и в той обстановке постоянно вспыхивающих конфликтов частенько отправлялись отстаивать чье-то правое дело.
Великий даос Чжуан-цзы пришел к заключению, что «Мо-цзы не любил людей». Но думается, он ошибся — просто это была любовь с некоторыми «идеологическими извращениями».
* * *
Философы-легисты, или, более доходчиво, «законники», отрицали присутствие доброго начала в человеке даже в потенциальном зародыше, — разве что за редкими исключениями, — а потому исходили из того, что любить человека не за что: от него надо лишь добиваться, чтобы он служил интересам власть предержащих — когда поощрениями, но чаще суровыми карами. «Слабый народ, сильное государство» — вот наиболее говорящий их лозунг.
Это были не отвлеченные теоретики, а в первую очередь деятельные практики. А законниками («фа-цзя») их прозвали несправедливо. «Делай, что приказано, и не рассуждай» — таким еще образом можно сформулировать их основную общественную позицию. Позицию, в общем-то, перекликающуюся с особенностями китайской юстиции — на которых, по случаю, давайте остановимся.
Писанные законы в старом Китае не были в чести. Когда в 536 г. до н.э. один князь свел таковые в кодекс и приказал поместить их текст на специально отлитых бронзовых табличках, один из вельмож стал смело протестовать. Доводы его были весомы: прежние достойные подражания повелители полагались не на иероглифы закона, а на свое чувство справедливости, на честность и беспристрастность своих приближенных. А «когда люди знают законы, они перестают испытывать трепет перед властями. В них просыпается мятежный дух, и они начинают прибегать к словесным уловкам».
Большинство дел старались решить «среди своих», например, внутри клана. Если уж тяжба выносилась на суд, то судья обычно знал участников процесса лично, знал их общественный вес и выносил приговор и по справедливости, и с учетом всего прочего (в том числе полученных подношений).
На высших аристократов управу найти было трудно. Хроники повествуют, как один князь, когда гонец устно передал ему сообщение, которое он желал сохранить в тайне, приказал перерезать горло семи случайным свидетелям. Некий вельможа, взобравшись на башню, стал развлекаться, стреляя из лука по прохожим; другой приказал умертвить не угодившего повара. И эти преступления остались безнаказанными. Правда, тот факт, что они попали в исторические хроники, говорит о том, что и для своего времени эти случаи были вопиющими.