— Послушайте, — произнес Лайон озадаченно. — Из материалов дела и из личных впечатлений шефа я сделал вывод, что для Джона Линка никакие проявления буйства не характерны…

— Не характерны — не значит невозможны, — мягко сказал Джекинс. — Приезжайте, я предупрежу Джона.

Никаких инцидентов во время часовой встречи не произошло. О’Рэйли, готовый после разговора с Джекинсом к любым неожиданным поворотам, повел разговор в крайне мягких и дружелюбных тонах. И чем‑то, видно, расположил к себе Линка, потому что той настороженности, о которой говорил Потемкин, в поведении больного не было. Напротив, он беседовал с Лайоном как со старым знакомым, который наведался к нему в гости.

И о том, что произошло дома у Хэйли Маррона чуть больше года назад, вспоминал безо всякого надрыва и видимого затруднения, как если бы речь шла о заурядной ссоре после студенческой пирушки. Ну, кто‑то что‑то не то сказал, другой неадекватно отреагировал.

О’Рэйли слушал и диву давался, как по‑разному можно интерпретировать решительно все, что происходит в жизни. Легко представить себе, как реагировали на случившееся люди, близкие Маррону, тут наверняка употреблялись слова «убийство», «злодеяние», «трагедия» — да мало ли какие слова можно в этом случае употребить! Человека не стало!

А тут сидит на садовой скамейке перед Лайоном худощавый человек с приятным лицом — не слишком выразительным и запоминающимся, но не всем же быть писаными красавцами! И рассказывает о том же самом убийстве — неторопливо, спокойно, даже с мелкими незначительными подробностями.

— У Хэйли вообще был дурной вкус, — говорил Линк. — Я бы даже сказал — полное отсутствие вкуса. Страсть к галстукам желтого цвета — ну, как это можно еще объяснить? Или к позапрошлогодней моде. Пиджаки приталенные… И таков он был во всем. Он считал, что обладает своим уникальным стилем, и, что самое главное, были люди, которые его в этом заблуждении поддерживали.

Джон Линк взглянул на собеседника, проверяя его реакцию. Вполне нормально для светской трепотни. Лайон ответил внимательным взглядом — он не хотел останавливать Линка. Когда речь льется потоком, она, как речка, обязательно вынесет что‑то на берег.

— Даже Брет… — тут Джон приостановился. Чувствовалось, что этот момент для него особенно важен. — Даже Брет при всей своей неординарности купился в чем‑то на эту дешевку — и это было невыносимо. И вот представьте себе — Хэйли обожал делать вид, что у него хорошие отношения решительно со всеми. В том числе и со мной, хотя он прекрасно знал, что я его недолюбливаю. И он пригласил меня в гости. А я вам хочу повторить то, что уже рассказал вашему коллеге… С определенных пор я точно знал, что должен убить Маррона. Убить — и потом всем рассказать об этом. Избавить мир от этого ублюдка.

И вот мы с Марроном сидели у него дома и пили французский коньяк — по‑моему, «Курвуазье». Скажу вам по секрету, я терпеть не могу коньяки, никакие. Французские кажутся мне очень тягучими. Но все дело в том, что у этого светского человека даже нормального бара не было дома. То есть был у него, конечно, шкаф с бутылками, но содержимое было так же уныло, как и вся его, Маррона, жизнь. Хотите — верьте, хотите — нет: там стояли только коньяки и шампанское. Наверняка коньяки были дорогие и шампанское — тоже. Но вот я — гость, я не пью коньяк и ненавижу — не‑на‑ви‑жу шампанское!

Ну, что же делать в такой ситуации? А у нас незадолго до этого был разговор с Бретом. И он меня просил не быть таким непримиримым к Хэйли. «Он, в сущности, совсем неплохой парень, — говорил Брет, — и ничего дурного тебе не сделал. Так какого черта ты прешь на рожон? Будь помягче! Вот увидишь — от этого все только выиграют!»

Так он говорил, наш великий художник, и был абсолютно прав. Но разве мог кто предусмотреть, что я соглашусь из самых лучших дружеских чувств пить коньяк с Хэйли? Что от этого коньяка я приду в исступление…

Поверьте, я очень неплохо умею пить. — Джон снова взглянул на Лайона, ища поддержки. Лайон кивнул: «Ты только говори, не останавливайся…» — Все могу пить — и скотч, и водку, и бурбон, и джин… Не переношу коньяк! То ли дубильные вещества там, то ли что еще… Короче, после третьей рюмки я почувствовал, как злоба на Хэйли, которую я скрывал, переполняет меня. Попросил его вызвать такси, чтобы уехать домой, пока не случилось беды. Садиться за руль в таком виде я не хотел. А этот идиот, вместо того чтобы вызвать автомобиль и проводить меня чин чинарем, наливал мне еще и еще… Считал, что я, упившись, раскисну и стану мягче и покладистей. Идиот!

Лайон ждал.

— Пока он говорил глупости на отвлеченные темы — я терпел… Будь я трезвый — я бы и дальше терпел. Но когда он начал рассказывать, что Брет его любит, а ко мне относится с сочувствием и терпит меня чуть ли не из милости… Это меня‑то, с которого Брет писал половину своих картин — я был для него незаменим, вы же наверняка это знаете! Вот тут мне кровь ударила в голову. Я подскочил к этому подонку Хэйли, схватил его за горло и стал душить.

Линк посмотрел на свои руки.

— Даже не верится, что я это сделал вот этими самыми руками.

Тут Джон остановился и надолго умолк.

— А он бился? Вырывался? — спросил Лайон осторожно.

— Верите ли — ничего не помню. Пришел в себя я уже в полиции.

— Я вас отвлеку на минуту. Тут наши врачи попросили меня дать вам вот эту штуковину. Нажмите ее сначала левой рукой, потом правой, потом двумя… Только не торопитесь, чтобы я успел записать показания… — И О’Рэйли передал Линку черный динамометр с циферблатом. — Да! Очень важно: жмите изо всех сил — от этого вашего результата многое зависит, по словам докторов.

— Постараюсь.

Джон действительно старался, даже покраснел от натуги. Результаты этих стараний, однако, по таблице, которая была в кармане у Лайона, были на уровне среднего школьника седьмого класса.

И Лайон, вполне удовлетворенный, вернул разговор к происшедшему:

— Сколько же времени вы были без сознания?

— Я не уверен, что был без сознания, — уточнил Джон. — Это важный момент: может, я и делал что‑то, но я не помню ровным счетом ничего.

* * *

— Вы заставляете меня заниматься вещами, которые мне несвойственны… — Доктор Левайн глядел на Потемкина не то чтобы осуждающе, но с укоризной.

— Два человека убиты, профессор. То убийство годичной давности, если я верно оцениваю ситуацию, может иметь того же автора, что и недавние…

— А тот, кто признался?..

— Мы к нему сейчас вернемся… Наши люди сейчас проверяют некоторые обстоятельства. Если мои подозрения верны — мы скорее всего получим санкцию на эксгумацию.

Левайн взялся руками за голову.

— Но самое плохое, — продолжал Потемкин, не поднимая голоса, — самое страшное, что если интервал между первым и вторым убийством был год, то интервал между вторым и третьим — неделя. Должен ли я вам говорить, чем именно это чревато?