- Зовите полицейского! Никогда их не бывает там, где надо!

- Что случилось?

- Какой-то дегенерат хотел изнасиловать ее.

- Там кто-то бежит! Вот он!

- Надо поймать его, пока он в парке!

- Осторожно! У него нож и пистолет!

Очевидно, шум заставил всех ночных пташек выползти из своих темных углов, потому что раздался еще один вопль «Вот он!» и, выглянув из своего укрытия, я увидел, как кто-то мчится по освещенной тропинке, а за ним гонятся. Секундой позже передо мной промелькнула еще одна тень, нырнувшая в темноту. Я представил, как толпа ловит меня, бьет, рвет на куски… Я заслужил это. Мне почти хотелось этого!

Я встал, стряхнул с себя прилипший мусор и не торопясь пошел по дорожке, ожидая, что в следующее мгновение меня схватят и швырнут на землю, в грязь. Но скоро впереди показались огни Пятьдесят девятой улицы и Пятой авеню, и я вышел из парка.

Обдумав случившееся в безопасности моей комнаты, я был потрясен его откровенной жестокостью. Воспоминания о том, как выглядела мама перед тем, как родила Норму, пугают меня. Но еще страшнее то, что мне хотелось быть пойманным и избитым. Тени прошлого цепляются за ноги и тянут меня вниз. Я открываю рот, чтобы закричать, но нет голоса. Руки дрожат, мне холодно. Шум в ушах.

10 июня.

Мы в реактивном самолете. Скоро он взлетит и направится к Чикаго. Этот отчет обязан своим существованием Барту, которому пришло в голову, что я могу продиктовать его на магнитофон. В Чикаго его перепечатают. Немуру это понравилось. Он даже настаивает на том, чтобы я диктовал до последней возможности: такая запись только украсит его доклад.

Итак, я сижу в отдельной кабинке самолета, направляющегося в Чикаго, стараюсь научиться думать вслух и привыкаю к звуку собственного голоса. Надеюсь, машинистка не станет переносить на бумагу все эти «хм», «это самое» и «ах» и сделает отчет удобочитаемым. Мысль о том, что сотни людей будут слушать мои излияния, парализует меня.

Голова совсем пуста, но сейчас важнее чувства, а не мысли.

Идея полета в воздухе ужасна сама по себе. До терапии я не сознавал, что такое самолет, не мог связать виденное в кино и по телевизору с грохочущими серебристыми птицами, проносящимися над головой. Сейчас же меня мучает одно: а что, если мы разобьемся? От этого у меня мурашки по коже и мысли о том, что я не хочу умирать. Почему-то вспоминаются споры о Боге.

В последнее время я часто думал о смерти, но не о Боге. Мама иногда брала меня с собой в церковь, но я не видел никакой связи между церковью и богом. Она часто говорила о нем и заставляла меня молиться по вечерам, но все это мало меня трогало. Бог представлялся мне дальним родственником с длинной бородой, сидящим на троне (как Санта Клаус в универмаге, который сажает тебя к себе на колени и спрашивает, хороший ли ты мальчик и что тебе подарить).

Мама, хоть и боялась его, все равно просила о милостях. Папа никогда не упоминал о нем, словно он был дядюшкой Розы, с которым он не желал иметь ничего общего.

- Скоро взлет, сэр. Позвольте помочь вам застегнуть ремни.

- Это обязательно? Я не хочу пристегиваться.

- Пока не наберем высоту, сэр.

- Я предпочел бы не делать этого. Знаете, я боюсь, когда меня привязывают. Мне станет плохо.

- Таковы правила, сэр. Я помогу вам.

- Не надо! Я сам…

- Не так… вот это надо сюда…

- Минутку… готово!

Любопытно. Ничего страшного. Ремень совсем не тугой. Чего я так испугался? Этого и того, как трясется самолет, отрываясь от земли. Степень волнения не соответствует серьезности ситуации… Что-то тут есть… что? Летим вверх в черные облака… Пристегните ремни… Ты привязан… напрягаешься… запах кожи… дрожь и рев в ушах.

Сквозь круглое окошко в облаках я вижу Чарли. Трудно сказать, сколько ему лет. Пять? Еще до Нормы…

- Ну что, готовы? - отец подходит к двери, громоздкий и тяжелый. У него усталый вид. - Я спрашиваю, готовы?

- Сейчас, - отвечает Роза, - Одеваю шляпку. Застегни ему рубашку и завяжи шнурки.

- Давай быстрее. Покончим с этим.

- Куда? - спрашивает Чарли. - Куда Чарли идет?

Отец хмурится. Матту Гордону всегда трудно было отвечать на вопросы сына. Поправляя вуаль на шляпке, из спальни выходит Роза. Она чем-то похожа на птицу, и ее порхающие над головой руки напоминают крылья.

- Мы пойдем к доктору, который поможет тебе стать умным.

Она смотрит на сына из-под вуали, словно из-за проволочного забора. Ему всегда страшно, когда родители наряжаются перед выходом - значит, им придется говорить с другими людьми и мама обязательно расстроится и рассердится. Ему хочется убежать, но некуда.

- Зачем ты говоришь ему это? - спрашивает Матт.

- Потому что это правда. Доктор Гуарино может вылечить его.

Матт шагает взад и вперед с видом человека, давно потерявшего надежду и верящего только в чудо.

- Откуда ты это взяла? Что ты знаешь о нем? Если бы можно было что-то сделать, врачи давно сказали бы нам.

- Не смей так говорить! - кричит она. - Он будет нормальным, сколько бы это ни стоило!

- Ум за деньги не купишь…

- Ведь это же Чарли, твой сын, твой единственный ребенок! - У Розы начинается истерика. - Я не хочу тебя слушать! Врачи просто ничего не понимают и поэтому твердят одно и то же. Доктор Гуарино все мне объяснил. Он сказал, что никто не поддерживает его метод, потому что тогда все узнают, что врачи неправы! С другими учеными тоже так было. И Пастера, и Дженнингса сначала тоже никто не признавал. Доктор Гуарино сказал, что врачи боятся прогресса.

Отбиваясь таким образом от Матта, Роза успокаивается и снова обретает уверенность в себе. Она отпускает Чарли, и тот, дрожа от страха, забивается в угол.

- Гляди, - говорит она, - ты опять напугал его!

- Я?

- Ты всегда заводишь при нем такие разговоры.

- Боже мой! Пойдем, пойдем скорее!

Всю дорогу к доктору они молчат. Тишина в автобусе, тишина, пока они идут три квартала до кабинета… Минут через пятнадцать доктор Гуарино выходит в приемную и здоровается с ними. Он толстый и лысый, и у него такой вид, будто он вот-вот выпрыгнет из своего белого халата. Чарли восхищен его густыми седыми бровями и шевелящимися седыми усами. Иногда сначала подергиваются усы, а потом поднимаются брови, но иногда первыми взлетают вверх брови, а усы дергаются вослед им.

Большая белая комната, куда Гуарино вводит их, пахнет свежей краской и почти пуста. Два стола у одной стены, у другой - огромная машина с рядами циферблатов и четырьмя длинными рычагами, как у бормашины. Рядом с ней черная кожаная кушетка с ремнями для пристегивания пациентов.