Через два часа семью Браун увезли в железной коробке на колесах — всех, и маленького Александра тоже. Мать Веры стояла на коленях, тянула руки: хоть внука оставьте, погибнет ведь… Нет, не оставили. Разрешили взять те овчинные шубы, которые лежали на печи.

— Зачем? — удивился Макс. — У нас же есть теплая одежда.

— Бери, — сказала Вера. — Там по-настоящему холодно будет.

Макс Браун пропал где-то в лагерях под Магаданом. Ходили слухи, что его застрелили, когда он кинулся защищать очкастого профессора, врага народа, которого конвойный бил ногами. Профессор этот потом все равно умер, а Макса Брауна застрелили.

Вера Браун вместе с маленьким Александром попала в другой лагерь, но тоже под Магаданом. Неизвестно, почему у нее сразу не отобрали ребенка, наверное, опять кто-то недосмотрел. Но она знала, что отберут обязательно и отправят в какой-нибудь детский дом, где он, конечно, погибнет, чернокожий сын американского шпиона и предательницы Родины… Вера работала в лагерной больничке, и однажды ей повезло — надо было пополнить запасы йода и хлорки, и ее послали в Магадан, под конвоем, конечно, но она все равно как-то сумела незаметно сунуть записочки трем совсем незнакомым людям — аптекарше, кладовщице и уборщице в комендатуре, куда зачем-то надо было зайти конвойным, а они привели Веру с собой. Кто-то из этих теток оказался человеком, и через полгода мать Веры получила письмо из Магадана — от незнакомой женщины, путаное и непонятное, но в письме была и записочка от Веры. Три строчки простым карандашом, но мать Веры все поняла: Александра отберут и отправят в детский дом, если его не удастся отдать родным.

Мать Веры чудом вымолила у председательши колхоза паспорт, — может, паспорт председательша выправила потому, что мать Веры все равно была давно уже не работница, а может, потому, что у самой председательши племянницу в начале войны тоже угнали в Германию, и о ней до сих пор ничего не было известно. Мать Веры завязала паспорт в узелок вместе с самым необходимым — фотографиями покойного мужа и семьи Браун, свидетельством о рождении внука, которое люди, приехавшие за Браунами, как-то просмотрели, и золотым колечком Веры, которое та в последнюю минуту ухитрилась сунуть матери. И вот с этим узелком, с мешочком сухарей, собранных всей деревней, с мятой алюминиевой кружкой и с сучковатой деревянной клюкой мать Веры отправилась из своей деревни под Тулой в Магадан.

До Магадана она добиралась почти год, и как добралась — этого тоже никто понять не мог. Чудом добралась. Однако добралась все-таки, и нашла ту бесстрашную женщину, которая переслала ей записочку Веры. И эта великая женщина даже поселила мать Веры у себя, и даже хорошую работу ей нашла — уборщицей в магазине, — а потом они стали думать, как сообщить Вере, что мать уже здесь, и как вызволить маленького Александра из лагеря. Никто не знает, что они там придумали, только когда те, кто должен следить, наконец спохватились и собрались отправлять Александра Брауна в детский дом, Вера уже написала прошение, чтобы ребенка отдали под опеку ее матери, которая живет близко, в Магадане, и ее мать написала прошение, чтобы внука отдали под опеку бабушки.

В пятьдесят четвертом, после реабилитации, Вера нашла мать и сына, только пожила с ними недолго — из лагеря она вышла совсем старой старухой, даже хуже, чем была ее мать в конце войны. Вера не дожила до своего тридцатилетия год, и Александра Брауна растила бабушка. Бабушка еще долго жила, почти до шестидесяти лет, и успела порадоваться, какой у нее славный внучок вырос, какой умный и работящий — техникум окончил, и работа у него хорошая, на машине ездит, грузы сопровождает. А теперь вот про институт заговорил, заочный, чтоб работу не бросать… Если выучится — ведь, может, и начальником станет! Вот как в жизни все удачно повернулось, Вера-то, поди, радовалась бы…

Мама Веры умерла спокойной и почти счастливой, оставив внуку узелок с фотографиями своего погибшего мужа и семьи Браун, свидетельство о его рождении на английском языке и тоненькое золотое колечко с блескучим камушком. Это уже потом, много позже, выяснилось, что блескучий камушек — довольно крупный бриллиант чистой воды, если бы мама Веры его продала, ей не пришлось бы идти до Магадана почти всю дорогу пешком, дожидаясь у придорожных забегаловок да у привокзальных буфетов, когда кто-нибудь сытый выбросит недоеденный кусок. Да и потом, может, полегче жилось бы, не так холодно-голодно.

Но колечко она не продала, и Александр надел его на палец своей молодой жене, красавице Наташе, которая приехала в Магадан после учебы по распределению как молодой специалист. Специалистом она была таким же, как тетя Лида, то есть учителем музыки — они обе музыкальное училище закончили. Только тетю Лиду никуда не распределили, потому что она вышла замуж за инвалида войны, в которого влюблена была еще с детства, но он до войны внимания на нее не обращал, потому что она была еще маленькая, и женился на большой красавице. А когда вернулся с войны инвалидом, красавица его тут же и бросила. Она к тому времени в театр какой-то устроилась — артисты всякие, и тоже красавцы, и нисколько не инвалиды. Конечно… А тетя Лида, не будь дурой, тут же своего любимого инвалида и захомутала, дождалась совершеннолетия и вышла за него замуж, и была очень счастлива. Какая разница, есть у человека ноги или нет? Человек-то тот же самый. Правда, у ее любимого инвалида, кроме того, что ног не было, было еще и очень нехорошее ранение в грудь, заштопанное не очень удачно в полевых условиях. Так что тетя Лида недолго была счастлива. А когда похоронила мужа — долго жила с сестрой, одна растила ее, вырастила, выучила, проводила на работу в Магадан, а потом пришла телеграмма, что ее младшая сестра, Наталья, жена Александра Брауна и мать трехлетнего Павлика, утонула.

Потом, когда Павел подрос и начал кое-что понимать, он спросил тетю Лиду, как ей удалось не только опекунство над ним оформить — это при живом-то отце! — но и в своей квартире прописать. Уже тогда в Москве практически никого не прописывали.

— А закон нарушила, — весело призналась тетя Лида. — Нет, даже два… нет, три закона! При культе личности меня бы уже три раза расстреляли!

Тетя Лида была веселая.

— А помнишь, как она меня в архитектурный поступать заставила? — Макаров сидел, мечтательно смотря в стену, улыбался. — Я ж тогда ни в чем ни бум-бум, честное пионерское… Так, рисовал немножко. Но кто ж в детстве не рисует? Да и что квартиру хорошо бы перепланировать, — это так, для разговора сказал. А тетя Лида сразу: а как? а покажи! а начерти! А потом: Володенька, непременно в архитектурный! И ведь всех своих бывших учеников подключила, и про экзамены сама ходила узнавать, и матери моей позвонила, чтобы немедленно аттестат прислала. Я ведь не верил, что поступлю. И как это у нее получилось?

— Да как всегда. Три закона нарушила — вот и получилось.

— Ага, — с удовольствием согласился Макаров. — Это точно, это она умела… Помнишь, как она нас на работу оформила? А мы только через год узнали! Уборщица Вова Макаров и дворник Паша Браун с огромною метлой! Ой, не могу… Она-то как все успевала? Не понимаю.

Павел этого тоже не понимал. Они с Макаровым, два молодых, здоровых, сильных мужика, не успевали ничего. Занятия в институте и немножко спорта, иногда — случайные какие-то свидания, загулы в компаниях — только на Новый год или на свадьбах друзей, которые случались не слишком часто. Временем они просто так не разбрасывались, но время все равно улетало со свистом. Володька, правда, еще подрабатывал — чертежи какие-то двоечникам чертил. Павел тоже подрабатывал — фуры на складах грузил-разгружал. Но все это, вместе взятое, не шло ни в какое сравнение с тем, что успевала тетя Лида. Когда они обнаружили, что работают дворником и уборщицей, то устроили тете Лиде допрос с пристрастием. Идиоты.