Я сразу предположил, что она принадлежит к числу тех украденных детей. Совпадало все: даты, место, уплаченная сиротскому дому сумма. Я чувствовал это всем своим существом, тем не менее не одну неделю сознательно закрывал на это глаза. Искренняя вера обязывает уважать в себе человека. Бог обязал нас беречь ту частицу человеческого духа, которую Он нам дарует вместе с жизнью. Достаточно мгновения забвения, трусости, жестокости — и достоинство навсегда утрачено. Некоторые верующие страшатся потемок ада, но у меня, преподавателя теологии, это всегда вызывает улыбку. Ад находится совсем рядом с нами, он распахивает перед нами свои земные двери, когда мы теряем право называться людьми. Эти мысли не покидали меня ни днем ни ночью. Как оставаться сообщником, пускай пассивным, такой гнусности? Как слышать «мама» и «папа» из уст Леа, зная, что где-то, в другом доме, ее настоящие родители безутешно рыдают, повторяя ее имя? Мы хотели посвятить всю нашу любовь малышке, отвергнутой родителями, а не превратиться в укрывателей похищенного ребенка.

Снедаемый чувством вины, я все выложил жене. Но Паолина ничего не хотела слышать. Леа стала ее дочерью, как и моей, нашим дитятком. Здесь ее ждала лучшая жизнь, образование, будущее. А там родители ничего не могли для нее сделать, даже позаботиться о ее здоровье. Помню ужасный спор с Паолиной. Я не соглашался с ее логикой. Послушать ее, так было бы справедливо отнять детей у всех нищих! Я твердил, что это недостойные речи, что у нее нет права даже думать так. Я сильно ее обидел, и разговорам о Леа был положен конец.

Паолина старалась вести нормальную жизнь, а я продолжал неустанные поиски. Коллеги-китайцы меня уважали и помогали, чем могли. Я получал сведения по почте, через знакомых. Вскоре мне открылась неприглядная истина. Леа отняли у родителей пятнадцатимесячной. Факты известны вам не хуже, чем мне. В августе 2009 года отряд продажных полицейских устроил рейд по деревушкам провинции, похищая младенцев. Леа играла дома, когда они ворвались. Они схватили ее, мать попыталась ее защитить, и они сильно ее избили.

Я очень обязан одному коллеге, декану нашего факультета восточных языков Уильяму Хуангу. У него прочные связи с родиной, он туда регулярно наведывается. Я дал ему фотографию Леа. Ему хватило одной поездки, чтобы привезти мне страшное известие. Бригада, отправленная Пекином для задержания мерзавцев, занимавшихся торговлей младенцами, нашла родителей Леа. Они живут в деревне в ста пятидесяти километрах от сиротского дома.

В начале декабря жена повезла Сэма в Уругвай — решила погостить недельку у родителей. Мы договорились, что я останусь с Леа. После возвращения коллеги, когда истина перестала вызывать малейшие сомнения, я принял решение и приступил к организации самого страшного в моей жизни дела.

На следующий день после отъезда жены и сына мы с Леа сели в самолет. Учитывая происхождение моей дочери и мои намерения, получить визы не составило труда. В пекинском аэропорту нас ждал официальный гид. Он полетел с нами в Чанша и повез в ту деревню.

Вы не представляете, мистер Стилмен, что я пережил за те сутки, проведенные в дороге. Раз сто мне хотелось развернуться и удрать. Когда Леа улыбалась мне, когда смотрела мультики на экране в спинке кресла перед ней, когда называла меня папой и спрашивала, куда мы едем, я сходил с ума. После приземления я сказал ей правду — почти правду. Сказал, что мы навестим ее родину, и увидел в ее детском взгляде смесь удивления и радости.

И вот мы в ее деревне. Нью-Йорк остался в несусветной дали, а здесь немощеные улицы, глинобитные домишки. Электричество — и то редкость. Леа всему удивлялась, хватала меня за руку, радостно взвизгивала. Открывать для себя мир в четыре года — что может быть чудеснее?

Мы постучались в дверь, нам открыл мужчина. Увидев Леа, он лишился дара речи, но, когда мы с ним посмотрели друг на друга, до него дошло, зачем я пришел. Его глаза наполнились слезами, мои тоже. Глядя на него, Леа недоумевала, кто этот человек, расплакавшийся при виде маленькой девочки. Он отвернулся и позвал женщину. Стоило мне увидеть его жену — и затеплившаяся было надежда испарилась. Встреча вышла душераздирающей. Леа — вылитая мать. Случалось вам любоваться возрождающейся по весне природой, мистер Стилмен? В такие моменты трудно представить, что на свете бывает зима. Выражение лица этой женщины — самое потрясающее из всего, что я повидал за свою жизнь. Она опустилась перед Леа на колени, дрожа всем телом, протянула руку — и самые непобедимые в мире силы тут же возобладали. Леа без всякого страха, без малейшего колебания шагнула к ней, прикоснулась ручкой к лицу матери и погладила ее по щеке, как будто опознавала ту, кто произвел ее на свет. А потом обхватила ее за шею.

Эта хрупкая как тростинка женщина подняла ее и прижала к себе. Плача, она осыпала ее поцелуями. Подошел муж и крепко обнял их обеих.

Я провел с ними неделю, семь дней, на протяжении которых у Леа было два отца. За эти дни я постепенно внушил ей, что она вернулась к себе домой, что ее жизнь здесь. Я обещал ей, что мы будем ее навещать и что в один прекрасный день она опять пересечет океаны и навестит нас… Это была святая ложь — просто я не мог иначе, не было сил.

Гид, заодно и переводчик, понимал мое состояние, мы с ним подолгу беседовали. На шестой день, когда я плакал в темноте, отец Леа подошел к моей лежанке и позвал за собой. Мы вышли на холод, он набросил мне на плечи одеяло, мы присели на крыльцо, он угостил меня сигаретой. Я не курю, но в тот вечер не стал отказываться. Надеялся, что горечь табака поможет хотя бы на мгновение забыть терзавшую меня боль. Назавтра мы с гидом договорились, что днем, во время послеобеденного сна Леа, мы с ним уедем. Проститься с ней было бы мне не по силам.

После обеда я в последний раз уложил ее в кроватку, наговорил ласковых словечек и объяснил, что уезжаю, что ей будет очень хорошо и что мы обязательно увидимся. Она уснула у меня на руках. Я поцеловал ее в лобик, в последний раз вдохнул ее запах, чтобы пропитаться им до конца моих дней. И уехал.

Джон Капетта достал платок и вытер глаза. Потом аккуратно сложил платок и, прежде чем продолжить, сделал глубокий вдох.

— Покидая Нью-Йорк, я оставил Паолине длинное письмо с объяснением моего поступка. Я написал ей, что должен совершить его сам, потому что у нас с ней не хватило бы духу сделать это вместе, что со временем мы научимся с этим жить. Я просил у нее прощения, умолял подумать о будущем, которое бы нас ждало, не поступи я так. Разве мы смогли бы наблюдать, как растет наш ребенок, в страхе ожидая момента, когда ей все станет известно? Приемный ребенок рано или поздно обязательно испытывает потребность узнать правду о своем происхождении. Те, кто этого лишен, всю жизнь мучаются. Ничего не поделать, такова человеческая природа. Что бы мы тогда сказали Леа? Что с самого начала знали, где искать ее родителей? Что стали невольными соучастниками ее похищения? Что у нас одно оправдание — любовь к ней? Если бы она после этого от нас отреклась, то поступила бы справедливо, но наладить отношения с настоящими родителями она бы уже не смогла, было бы поздно…

Я писал жене, что не для того мы удочерили девочку, чтобы она, повзрослев, опять стала сиротой.