— Почему это не умею? — обиделся я.

— Не знаю уж, почему, — ответила дама. — Поймите, — ее голос стал мягче, — поймите, Андрюша… Можно мне вас так называть? Это для вашего же блага. Сейчас, когда все так сложно, сложно, сложно, не улыбайтесь, оглянитесь вокруг, главное для писателя — человек, персонаж. Людей, дружочек мой, соединяют едва уловимые нити, и писатель, — тут она тронула кончиком сигареты край пепельницы, — обязан идти, двигаться, так сказать, в фарватере времени, должен мыслить сюжетно. Почитайте нынешних авторов… наших московских. Поищите. А потом приходите к нам. Талант у вас ведь есть… Придумайте что-нибудь. Словом, дерзайте.

— Спасибо, — ответил я. — Попробую.

— Пробуйте! — кивнула с улыбкой дама и снова потянулась сигаретой к пепельнице. — Как что-нибудь получится, свяжитесь с моими секретарями.

Дама величественно поднялась, давая понять, что аудиенция окончена, и я торопливо, даже слишком, пожалуй, торопливо, откланялся.

В тот же вечер я сел на питерский поезд и уже следующим утром читал лекцию очередной группе невыспавшихся студентов. Все в моей жизни осталось прежним: наспех отремонтированные душные аудитории, грязная квартира, еда на скорую руку в одной и той же дешевой забегаловке, никому не нужные научные статьи, доклады на конференциях, толкотня в вагонах метро. Но мысль о новом сюжете и о человеке, о персонаже, стала меня неотступно преследовать. Я сел читать московских авторов, недавних, тех, у кого мне посоветовали поучиться уму-разуму.

Похоже, литературная дама была права. Все они явно понимали, что такое человек, и действительно, в отличие от меня, двигались в фарватере времени. Не то что двигались — прямо-таки летели на всех парусах. Сюжеты и лирические откровения сыпались из них, как из рога изобилия. Наши питерские авторы, те, кого я знал, явно уступали им в изобретательности, словоохотливости и были более сдержаны, словно что-то скрывали. А читатель, он ведь как следователь или даже как женщина, что, впрочем, одно и то же. Он очень не любит, когда от него что-то скрывают. Поэтому и предпочитает московских писателей, которые не скрывают ничего. Их книги покупают. Их самих повсюду возят и везде показывают. Они богаты, хорошо одеваются, прыскаются дорогими духами и пользуются успехом у женщин.

Мне кажется, дело тут в самой атмосфере их города.

Москва небрежно размашиста. Словно кто-то, очень славный и добрый, не на шутку расщедрился и сбросил дорогую шубу с плеч: вот, мол, люди, соседи дорогие, все для вас, пользуйтесь, владейте. Я вам тут в кучу все свалил, а вы разбирайтесь, берите, чего хотите! Если не понравится, говорите! Не стесняйтесь! Я вам другое принесу, поновее, поинтереснее!

Москва готова постоянно вас удивлять.

Это как в детстве. Проснулся в свой день рождения раньше всех. А в комнате на столе рядом с твоей кроватью много-много подарков. И солнце радостно пробивается сквозь шторы. И потом еще вечером придут гости — и снова будут подарки, поздравления и праздничный стол со всякими вкусностями. Вот и с Москвой так. Гуляешь себе по бульвару, заприметил какое-нибудь здание. Хочется поближе подойти, получше рассмотреть. Тем более, вот и улица эта к нему ведет. Пошел по улице, а она куда-то заворачивает. Ты все идешь-идешь и выходишь к какому-то казино. А здание твое осталось где-то в стороне, и до него теперь, оказывается, надо полтора часа добираться с тремя пересадками.

Хотя, с другой стороны, москвичи нисколько не ценят этой свободы, этого обмана всех и всяческих ожиданий, который дарит им родной город. Они привыкли и ничему не удивляются. Когда я впервые в сознательном возрасте попал в Москву и вышел погулять на Тверскую, то сразу же почувствовал: я единственный, кто ходит здесь просто так, единственный, кто болтается без дела. Москвичи в отличие от приезжих не разевают рот попусту и не глазеют по сторонам. Им некогда и неинтересно. Они двигаются быстро, глядя прямо перед собой. Их совершенно не удивляет, что улицы, по которым они ходят, все время извиваются, петляют, идут то вверх, то вниз. Они нелюбопытны, хотя и неленивы.

И Москва, даю голову на отсечение, недовольна своими коренными жителями. Она, как девушка, не терпит безразличия. Ей непременно нужно, чтобы ее любили. Ну, если не любили, то хотя бы ненавидели, желательно страстно, на пределе человеческих чувств. А москвичи не в состоянии ей всего этого дать. Они любят Москву по инерции. Так занудливый старый муж, занятый работой и рыбалкой, любит свою жену в силу привычки.

Москвичам надоедает их московская работа, московские газеты, столичная суета, шум, гам. Они все чаще норовят вырваться из своей московской жизни, хоть ненадолго. Поехать в Питер, погулять по набережным Невы, посидеть в театре среди интеллигентных сдержанных людей. И тогда Москва пустеет, призывно звеня курантами и сверкая ночной рекламой. Ей некуда девать энергию могучих зданий, улиц, рвущихся во все стороны, магистралей метрополитена, пронзающих древние земные слои. Протягивая горожанам ладони больших площадей, она ждет, что на них будут танцевать девчата, радуя добродушный взгляд орденоносца-старика, но получает от девчат лишь жалкую подачку — окурок, брошенный мимо урны. И тут прибывает…

И тут прибывает новое действующее лицо, герой-любовник, жаждущий познать Москву и воздать ей должное. Сохранивший подлинность чувств, человечность, радующийся новым и несбыточным желаниям, готовый приветствовать утро завтрашнего дня, способный стать первым. Именно он нужен Москве. Именно ради него она так часто меняла свое обличье. Ради него здесь сносили дряхлые церкви и на их месте возводили современные благоустроенные жилищные комплексы. Ради него устремляли в небо острые шпили и открывали аква-парки. Ради него. Ради человека, которого хотели удивить.

И он удивится. Непременно удивится. И обязательно сразу же начнет что-нибудь сочинять. Что-нибудь новое-искреннее. Ведь это только за границей писателями становятся тогда, когда уже перестают в этой жизни чему бы то ни было удивляться. У нас в России все наоборот. Человек превращается в писателя тогда, когда только начинает чему-нибудь удивляться. Когда его что-нибудь озадачит. Ну, к примеру, насущный вопрос, где взять деньги.

Вопрос, кстати говоря, для Москвы отнюдь не праздный. Москва — это не деревня Малые Пятки, где выставил председателю сельсовета пол-литра, и дело в шляпе: тебе готов и стол, и кров. Здесь жилье дорогое, даже если не в центре и даже если в долгосрочный кредит. А ведь еще нужно семью содержать, сопливых и прожорливых детей, надоевшую жену, покупать дорогие подарки любовнице, этой молодой хитрожопой стерве.

Но все у него получится. Он наполнится непредсказуемостью этого города, которая обернется в его текстах творческим духом замысловатой сюжетности. А когда обернется, как товар в упаковку, он, беспокойный и упрямый, такого напридумывает, что публика придет в совершеннейшее восхищение и выстроится за автографами, а издатели отвалят кучу денег. Критики, в свою очередь, когда их очередь подойдет, напишут, что никто прежде так точно не передавал всех тонкостей человеческой души.