— Мы должны соблюдать осторожность, Чарли.

— Да, сэр. Знают они, где вы остановились?

— Пока нет. Пускай немножко помучаются. Меня теперь занимает новая идея… — Полковник замолчал. Вечно он скрытничает, боится выболтать прежде времени свои планы. Отсюда все его несчастья. Никто не может его предостеречь.

— Ты должен посмотреть новую пьесу в Парк-тиэтр. Я был там вчера с Колумбом. Мелодрама, но не такая уж глупая. Мы занимали ложу, это стоило по семьдесят пять центов за место. Такое транжирство.

Полковник показывает на стол, где лежит стопка старых книг.

— Я купил их для тебя, Чарли. Кажется, они не новые. Это «Закат и падение Римской империи» Гиббона. Возьми. Читай. Просвещайся.

В кабинет вошел мистер Крафт с бумагами для старшего партнера и нарушил атмосферу интимности.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Ровно в шесть часов я постучал в дверь дома номер три по Бридж-стрит. Я нервничал даже еще сильнее, чем когда узнал, что Леггет договорился о встрече.

Дверь открыла очень полная женщина. Не спросив моего имени, она просто сказала:

— Он в большой гостиной. — И исчезла в задней части дома, откуда слышался женский смех. Гулкий шум доносился сверху, как будто там носились наперегонки дети. Великий человек не одинок в своей нью-йоркской резиденции, хоть он и холостяк.

У камина, под картиной, изображавшей мавританский замок (Альгамбра, что ли?), стоял Вашингтон Ирвинг. В книгах, которые я читал в школе, его изображали мечтательным стройным юношей. Увы, он уже не юноша. Теперь это солидный пожилой человек, с кривой, но приятной улыбкой. Глаза настороженные, выжидающие; он изучает вас всего, дюйм за дюймом, как художник, перед тем как сделать набросок. Он кажется застенчивым. Голос его сначала был таким тихим, что я почти ничего не расслышал. «Очень польщен… мистер Леггет… скоро уезжаю в Вашингтон… не привык… пожалуйста, садитесь… вам не жарко?»

Мы уселись перед камином в кресла с подлокотниками, почти касаясь друг друга коленями. По комнате гулял сквозняк. Он еще раз внимательно меня оглядел.

— Скайлер? Какой Скайлер?

— Не тот. — Пустившись в привычные объяснения, я почти успокоился. Я сказал, что мой отец держал трактир в Гринич-вилледж и никак не был связан со славными Скайлерами.

— Я неравнодушен к голландцам, — Ирвинг ничем не выдал своего разочарования, очевидно, утешаясь непреложностью моего голландского происхождения. С моими соломенными волосами и голубыми глазами я типичная карикатура на голландского увальня. Я весь в свою покойную мать из семьи Скермерхорн, опять-таки не из богачей Скермерхорнов.

Ирвинг попробовал заговорить со мной по-голландски и был разочарован, когда я не понял ни слова.

— Старый язык забывается. Теперь нас не отличить одного от другого. В начале этого месяца я был в Киндер-хуке, у… — последовала восхитительная пауза. Всем известно, что он навещал вице-президента Ван Бюрена. — … у старого друга голландской крови. И тщетно мы искали места, памятные нам по нашей юности. Голландцы теперь такие же, как все. Теряется колорит. — Ирвингу свойствен, видимо, меланхолический тон, каждая фраза к концу замирает.

— Таверна Ван Бюренов еще сохранилась в Киндер-хуке? — вставил я чересчур поспешно.

— Да, да. Вам она знакома? — Вежливый интерес, ничего больше.

— Я столько слышал о ней от полковника Бэрра. Я служу в его юридической конторе.

— Аарон Бэрр. — Ирвинг произнес это имя мягко, с чувством. Но я не мог понять, с каким именно. Нет, явно не враждебно. С удивлением, пожалуй. Или сожалением? — Да, мистер Леггет рассказывал, что вы интересуетесь карьерой полковника Бэрра. Мой брат когда-то, очень давно, издавал газету для полковника Бэрра. — Глаза Ирвинга закрылись. — Она называлась «Морнинг кроникл». Мой брат Питер и тогда был, да и теперь по уши погружен в политику. Он убежденный бэррит. Полковник Бэрр был вице-президентом, когда я впервые начал печатать мои, — глаза его широко раскрылись, — мелочи в этой газете.

Я сказал ему, что еще в школе читал заметки Джонатана Олдстайла[60].

Видимо, уже тогда люди с упоением вспоминали «добрые старые денечки» Нью-Йорка. Насколько я восхищаюсь произведениями Ирвинга, настолько же не разделяю его умилений голландскими причудами. Ни голландцы, ни шуточки по поводу голландцев не приводят меня в восторг.

— Любопытно, что в одной из последних мелочей, которые я напечатал в этой газете, я критиковал дуэли. Это было ровно за два года до… — Ирвинг развел руками. Он избегал моего взгляда и рассматривал мавританский замок над камином.

Сверху донесся отчаянный крик. Ирвинг испуганно вздрогнул, вздохнул.

— Дети, — сказал он и на мгновение утратил учтивость манер. Он явно непривычен к семейной жизни. Все-таки последние двадцать лет, проведенные в Испании и Англии, он прожил холостяком. Теперь он скорее англичанин — и из самых вежливых, — нежели американец. Он мог хоть сегодня выйти на сцену Парк-тиэтр и с превеликой легкостью сыграть роль дворецкого.

— Вы, очевидно, встречались с полковником Бэрром в Ричмонд-хилле?

Ирвинг улыбнулся.

— О, да. Но я не принадлежал к «маленькой шайке». Так называли себя почитатели полковника. И были преданы ему всем сердцем. Еще бы. Полковник Бэрр был нью-йоркским меценатом. Он любил артистов. Помогал им. Если хороший артист просил у него денег, он никогда не отказывал. И Теодосия тоже…

— Миссис Бэрр?

— Нет, к тому времени она уже умерла. Я имею в виду его дочь. Самая поразительная женщина, какую мне довелось встречать. — Ирвинг заговорил с неподдельной нежностью, его круглые глаза затуманились. — Красавица. Небольшого роста, смуглая, с греческим профилем. Говорила на многих языках. Знала науки. Читала Вольтера. Переписывалась с Джереми Бэнтамом. И при этом была такая женственная, любящая…

По всем рассказам Теодосия и в самом деле была верхом совершенства, но Ирвинг, мне кажется, по каким-то тайным причинам, известным ему одному, преувеличенно восхищается давно умершей красавицей в торжественных, отработанных фразах, а тем временем единственная слеза медленно катится по щеке в крепость высокого накрахмаленного воротника, чтобы исчезнуть во мраке под подбородком… Но я уже впал в его стиль.

— Мистер Ван Бюрен часто приезжал в Ричмонд-хилл?

Но вот был извлечен шелковый платок, он стер влажный след, оставленный слезой на гладкой пухлой щеке (я не могу забыть, что передо мной человек, написавший любимые рассказы моего детства).

— По-моему, нет. — Ирвинг насторожился. — Об их дружбе говорят много лишнего.

— Но разве полковник Бэрр не остановился у Ван Бюрена в Олбани, вернувшись из Европы?..

— Мистер Ван Бюрен был некогда его другом. И разумеется, навсегда сохранил дружеское расположение… Но между ними не существовало никаких политических связей. — Это прозвучало резковато. Об Ирвинге часто говорят как о вероятном государственном секретаре в кабинете Ван Бюрена. Кроме