– Господин мой, я и мертвая услыхала бы, что ты подходишь.

Она изо всех своих слабых силенок прижалась к нему. Одно его присутствие, казалось, вливало в нее жизнь. Он погладил ее по голове.

– Ты уже меньше горишь. Лихорадка, верно, проходит. – Он опустил ее на подушки и взял в свои руки ее исхудавшие ручонки.

– Да, лихорадка проходит. Это ты сделал чудо. Лекарство, которое давал мне франкский доктор, совсем не помогало, пока ты не приходил. Я живу только тогда, когда ты подле меня.

Он повернулся к стоявшей подле кровати старухе.

– Приходил после меня доктор?

– Нет, сиди. Он придет рано утром. Но к чему? – продолжала она злым шипящим голосом. – Что может он понимать в ее болезни? Говорю я вам, что в нее вселились джинны, и она умрет, умрет! Разве можно вылечить душу горькими травами и порошками! – Она разрыдалась.

Больная девушка заметалась.

– Прости ей, господин мой. Я сама сколько раз уговаривала ее.

– Я объяснял уже тебе, голубка, – мягко заговорил Сан-Калогеро, целуя худые пальцы, – что вся эта болтовня о джиннах сущий вздор. Ты ведь веришь мне? Тебе уже и лучше. – Он погладил ее по щекам. – Пройдет неделя-другая, и ты будешь совсем здорова, весела, пополнеешь.

Она молчала. Крупные слезы накипали под веками и скатывались на подушку. Он с отчаянием смотрел на нее.

– Но может быть, ты все-таки хотела бы, чтобы тебя посмотрел другой доктор? – вдруг предложил он.

– О, если бы… – пугливо шепнула она, поднимая на него мокрые широко открытые черные глаза.

Он повернулся к старухе, которая сидела, закрыв лицо руками.

– Фатима! Ты знаешь какого-нибудь доктора?

– Да, сиди, – торопливо отвечала она.

– Ступай, приведи его как можно скорей.

Больная испуганно приподнялась на подушках.

– А ты не сердишься на меня, господин мой?

– Разве я когда-нибудь сержусь на тебя, малютка?

Запавшие глаза улыбнулись.

– Не пора ли выпить молока?

Она бросила на него взгляд, полный любви. Он взял у Фатимы из рук кувшин, налил в стоявший у кровати стакан молока и прибавил ложечку водки. Она сделала гримасу, когда он приподнял ее и поднес стакан к ее губам, но все-таки выпила молоко. Потом, задыхаясь, в изнеможении упала на подушки. Старуха уже успела уйти, завернувшись в свой хаик.

Сан-Калогеро сидел у кровати, не спуская с больной озабоченного взгляда. Она не то спала, не то лежала в забытьи, дышала тяжело и неровно. Прошел час. Он не шевельнулся ни разу, чтобы не потревожить ее. Вдруг свеча, догорев до конца, вспыхнула и погасла. Комната погрузилась во мрак. Он тревожно прислушивался – не хлопнет ли внизу дверь, но лишь тяжелое дыхание Дужи нарушало тишину.

Вдруг она заговорила каким-то незнакомым, неестественно мягким голосом. Он нагнулся к ней, но она пылающими руками оттолкнула его. Он понял, что она бредит. Бред усиливался, голос повышался, какие-то свистящие, шипящие звуки слышались порой. Несколько раз повторялось слово: «Кусай, кусай!» Он не настолько знал арабский язык, чтобы понять все. Жутко было слушать в темноте этот чужой, неестественный голос. Он хотел погладить ее по голове, чтобы успокоить. Придвинулся ближе и не мог заставить себя коснуться ее. Непреодолимый страх, почти отвращение неожиданно охватили его. Разве это Дужа – это бормочущее, скулящее существо?

Должно быть, он не привык к больным. Он проминал свои нервы. Как? Он боится темной комнаты и больного ребенка, он – свыкшийся с пустыней, с молчанием мертвого города? Он старался думать о другом – о Риккардо Бастиньяни, о новых раскопках в Карфагене, но мозг отказывался повиноваться, как отказывается дрожащий конь прыгать в огонь, несмотря на шпоры и хлыст хозяина. Необъяснимый ужас закрадывался ему в душу. Сколько часов прошло со времени ухода Фатимы? Когда же она, наконец, вернется?

Бред прерывался паузами. Одна из них показалась ему особенно томительной. Он вспомнил, что у него в кармане есть спички.

Не найдется ли другая свеча? Он дрожащими руками вытащил коробку. Первая спичка не зажглась, вторая слабо вспыхнула. Он бросил беглый взгляд на кровать. Дужа отшвырнула одеяло и лежала, вытянувшись, на животе, рот был оскален, глаза горели между едва раздвинутых век. Лежала она не шевелясь. Во всей позе была напряженность, вызывавшая представление о тигре, который готовится сделать роковой прыжок, или о змее, которая вот-вот укусит. Спичка догорела, обжегши ему пальцы, он отбросил ее в сторону, все снова погрузилось во мрак. «Удивительно ли, – подумал он, – что люди когда-то поклонялись огню, раз одна маленькая спичка может рассеивать ночные ужасы». Прошло немного времени, и он услыхал новый звук. Он снова схватился за коробку, зажег спичку и с ужасом увидал, что Дужа сползла с кровати, и белое тонкое тело извивалось на циновке.

– Дужа! – хрипло крикнул он, бросился к ней, нагнулся, обхватил руками извивавшееся тело.

И в ту же минуту услыхал стук захлопнувшейся внизу двери.

Дужа корчилась у него в руках. Откуда взялись у нее силы? Она била его головой, и какие-то шипящие звуки вырывались у нее из горла. Он инстинктивно старался отвести голову. Но вдруг почувствовал, что ее зубы впились ему в горло. Сделав последнее усилие, он добрался до кровати и положил на нее свою ношу. В это время раздался крик Дужи, дикий животный крик, несколько раз подряд. Джованни не выпускал ее из рук, но в новом приступе судорог она вырвалась от него. И с уст ее вдруг сорвался новый, непохожий на предыдущие, испуганный, но человеческий вопль.

В это мгновение дверь распахнулась, комната осветилась. Он отошел, шатаясь, от кровати.

В дверях стояла Фатима с лампой в руке. Позади нее…

– Как, это вы, Си-Измаил? Я не знал…

Он сделал несколько шагов навстречу, но силы изменили ему, рыдание перехватило горло, и он опустился на пол. Фатима, высоко подняв лампу, подошла к кровати и перевернула на спину лежавшее навзничь нагое тело. Глаза были остановившиеся, на губах выступила пена.

– Поздно! – сказала она, ничем не выдавая с моего горя.

Она осторожно разжала руки, расправила члены и натянула на умершую одеяло.

Си-Измаил нагнулся над потерявшим сознание Джованни и, быстро расстегнув воротничок, обнажил окровавленную ранку на шее.

– Я займусь этим человеком, – коротко сказал он. – Я знаю его. Какие у него были дела с тобой и с ней?

– Дужа – моя племянница. Ее выдали замуж за купца в Гафзу. Она была маленькая и слабенькая. Ей едва исполнилось двенадцать лет. Он жестоко обращался с ней. Сиди стоял как-то лагерем рядом с нами, услыхал ночью ее рыданья и выкупил ее у мужа, который рад был расстаться с ней, потому что она болела. Сначала она немного поправилась, а потом началось… – Голос ее оборвался.

Си-Измаил оторвал полоску от своего тюрбана и перевязал Джованни горло.