– Почему бы вам, – сказал Говард, – не отвести его проспаться в какой-нибудь камере? К нам он никакого отношения не имеет. Я просто дал ему денег немного, и все.

– Ну, – сказал легавый, – видите, что он с деньгами сделал, а? – И снова сурово посмотрел на Говарда, а потом сжалился и как бы с омерзением оглянулся на Редверса Гласса. Редверс Гласс все стоял у стены с закрытыми глазами, бормотал что-то типа поэзии. Можно было услышать лишь несколько слов, вообще без всякого смысла, потом я смекнула, что Редверс Гласс оказался в том же положении, как мы в тот вечер в Лондоне без багажа, и, наверно, ходил из отеля в отель, и ему говорили, мест нет, а потом он напился. Правда, он был в своем роде очень приличным, не стал просто к нам возвращаться, выклянчивать комнату на ночь, старался сам устроиться, что чужому немножечко трудновато. Потом Редверс Гласс, все так же у стены, зашатался и прямо стал засыпать и немножко храпеть. Легавый говорит: – Лучше дайте ему койку на ночь, он одних вас и знает в Брадкастере, а потом пускай утром идет своей дорогой. Дурачок, недоумок молоденький.

– Я все слышал, – сказал Редверс Гласс. – Слышал, что вы сказали. Не хочу, чтоб меня кто-нибудь обзывал. – И потом снова начал храпеть.

– Ладно, – сказал Говард. – Положим в свободной комнате. Не следовало бы ему это делать.

На самом деле он на хитрость пошел, вот что это такое. – Ну, полисмен просто взвалил на плечо того самого Редверса Гласса, это называется Прием Пожарника, но увидал, что у нас слишком узкая лестница, поэтому они с Говардом взяли Редверса Гласса с обоих концов и с трудом зашагали по лестнице с Редверсом Глассом, – руки болтаются по бокам, рот открыт, глаза закрыты, и он вовсю храпит. Если подумать, то очень забавно, мне приходилось с трудом удерживаться от хихиканья. Оставаясь внизу, я все слышала грохот и треск, пока они волокли его в свободную комнату (где в тот раз спала Миртл), потом сильный удар, и тяжелые вздохи, и еще такие звуки, будто Говард с полисменом руки отряхивали, словно несли наверх что-то мокрое. Слышалось шлеп-шлеп одной руки об другую. Потом они спустились, и легавый снова сказал:

– Дурачок, недоумок молоденький.

– Утром он будет в полном порядке, – сказал Говард. – Мы накачаем его черным кофе, а потом пошлем своей дорогой. Видите ли, он поэт.

– А, – сказал полисмен и кивнул, точно этим все объяснялось. – Ладно. Ну, премного благодарю вас обоев. – И он очень торжественно пожал нам руки, сказав, что должен вернуться в ушасток. – Он разговаривал с очень сильным акцентом. Прямо перед уходом как бы ухмыльнулся впервые и говорит: – Прямо в лапы ему попадает, а он того и не знает, лысина как чечевица, показать ее боится. – Это у него был такой юмор. Потом он пошел обратно в участок.

Когда мы легли в постель, что сделали вскоре после того, день был очень тяжелый, слышалось, как храпит во весь дух Редверс Гласс, лежа на спине, ведь храпишь как раз поэтому, а еще от лишней выпивки. Но храп этот был регулярного типа, не дерганый, как обычно у моего папы, можно было спать под него без особых проблем. В те дни, должна я упомянуть, Говард поуспокоился по ночам и почти не разгуливал по всему дому во сне, включая кругом свет, а также очень мало разговаривал и кричал. Он почти прекратил это делать в то время, когда готовился к викторине, точно мозгам его приходилось чересчур много думать, чтобы тратить силы на все эти ночные игры и развлечения. Он только время от времени вдруг выкрикивал название какой-нибудь книжки, насколько я понимала, или имя какого-нибудь писателя, или ту-другую дату, но теперь очень редко вставал по ночам. Поэтому мне выпадало побольше покоя. А уж раз я могла спать под страхом, что Говард вдруг выкрикнет что-нибудь мне прямо в ухо, то уж определенно могла спать под весь этот храп Редверса Гласса в соседней комнате.

Утром, которое было холодным и хмурым, почти конец ноября, мы с Говардом встали в обычное время, в половине восьмого, и по-прежнему слышали рев Редверса Гласса в соседней комнате, пока умывались и одевались и пока завтракали в гостиной беконом с помидорами. Включили радио, послушали музыку, новости, а храп все еще раздавался и был ясно слышен сквозь радио, а когда начались новости, этот храп слегка смахивал на комментарий, так что я не могла удержаться и немножечко похихикала. Приблизительно так:

«Мистер Гейтскелл х-р-р заявил вчера х-р-р, он абсолютно уверен, что лейбористская партия х-р-р сделает то-то и то-то х-р-р до следующих выборов х-р-р».

Мы за завтраком пили чай, по Говард сказал, мне бы лучше сварить по-настоящему очень крепкого кофе, а потом этому самому Редверсу Глассу лучше проснуться и выпить его, привести себя в порядок перед дорогой, куда бы он ни отправлялся. Я говорю Говарду, этот самый Редверс Гласс сказал, что решил тут остаться, в Брадкастере, а Говард говорит, чепуха, его место в Лондоне, и пускай он туда отправляется. Очень сурово, выглядывая поверх газеты. Ну, уже было девять часов, Редверс Гласс все храпел во все горло, начинался «Концерт по Заявкам Домохозяек», миссис Хоскинс заказала для своей снохи из Сент-Эленс ча-ча-ча «Пускай Мирно Пасутся Овечки», и голосистые, как автомобили, ребята очень мило исполнили ча-ча-ча. Я сварила тот самый очень крепкий кофе, невзирая на его стоимость, а Говард сказал, отнесет его наверх, так и сделал. Только ему, видно, стоило больших трудов разбудить Редверса Гласса, поэта. Я слышала: «Вставай сейчас же, чтоб тебя разразило» – и: «А? А?» – и все это казалось мне очень забавным. Не знаю почему. Наверно, это действительно было что-то новое в моей жизни. Говард пришел вниз хмурый, не обладая на самом деле особым чувством юмора, и сказал:

– Я его разбудил, это одно дело. Лучше всего оставить его наверху с тем кофейником, пусть, так сказать, постепенно приходит в себя. Потом сможет побриться моей бритвой, а потом пусть проваливает. – И уселся, вновь очень сурово, читать свою газету.

Ну, то, что произошло после этого, у меня совсем в памяти перепуталось, будто мне и не очень хотелось запоминать, и мозги мои говорили: «Ладно, милочка, и не запоминай, раз не хочешь». По радио еще шел «Концерт по Заявкам Домохозяек», это я помню, «Без Пяти Десять» еще не началось, – это была такая очень короткая религиозная программа про святого по имени Квентин Хогг, или как-то похоже. Говард положил газету и говорит:

– Я сейчас пойду наверх, побреюсь, приму ванну, и, может быть, к тому времени, как закончу, тот тип будет готов собираться и выкатываться. – И Говард потопал наверх. Ну, одна вещь поражала меня как бы глупостью и показывала, что мозги у Говарда не умели работать, как у обыкновенных людей, а именно: он умылся перед завтраком и оделся как следует, хотя должен был знать, что после завтрака захочет принять ванну, для чего ему, конечно, придется раздеться, так зачем же трудиться как следует одеваться до завтрака? Наверно, это сила привычки, когда надо было ходить на работу и принимать ванну только по выходным, кроме лета, но все равно можно было подумать, что он мог бы подумать. Так или иначе, он был там, наверху, в ванной, сперва зайдя взглянуть на Редверса Гласса, и по бормотанию можно было сказать, Редверс Гласс уже проснулся, хоть и по-прежнему лежит в постели, потом крепко хлопнула дверь ванной, в ванне зашумела вода, и Говард как бы запел. Кстати, у нас была горячая вода из нагревателя, который уже стоял в доме, такие нагреватели были установлены во всех домах на нашей улице.