– Он разобиделся из-за какой-то мелочи, – пояснил сей муж, сохранивший, вопреки многим поношениям, мирный нрав, – что у меня нечаянно сорвалась. И обозвал меня евреем, притом очень агрессивно, весь разъярившись. Так я на это ему нисколечко не отклоняясь от голых фактов, напоминаю, мол, Бог ваш, я имею в виду, Христос, он тоже еврей, и все его семейство так же как я, хоть сам-то я нет, по-настоящему. Ну, этим я его сразил. Кроткое слово гнев побеждает[1915]. Ни звука у него не нашлось сказать, это все видели. Разве же я не прав?

Он устремил на Стивена долгий ведь-ты-не-прав взгляд, полный робкой и затаенной гордости кротким порицанием, но также и отчасти просительный, поскольку от него словно бы неким образом излучалось будто бы что-то тут было не совсем…

– Ex quibus, – не слишком внятно и без особого выражения пробормотал Стивен, меж тем как два или четыре их глаза вели между собою беседу, – Christus или Блум его имя или в конце концов какое угодно, secundum carnem[1916].

– Конечно, – счел нужным оговориться мистер Блум, – вопрос всегда надо рассмотреть с обеих сторон. Трудно установить какие-то точные правила, кто прав, а кто нет, но все-таки всегда есть возможности к улучшению, хотя, как говорят, каждая страна, не исключая и нашу многострадальную, имеет такое правительство, какого она заслуживает[1917]. Только вот будь хоть капелька доброй воли у всех. Это так приятно хвалиться взаимным превосходством, но как все же насчет взаимного равенства. Меня отталкивают насилие и нетерпимость в любом их виде. Этим ничего не остановишь и ничего не добьешься. Революция должна совершаться в рассрочку. Это же полная, вопиющая бессмыслица – ненавидеть людей за то, что они живут, так сказать, не на нашей улице и болтают не на нашем наречии.

– Историческое сражение на Кровавом мосту[1918], – согласился Стивен, – и семиминутная война между проулком Кожевников и Ормондским рынком.

– Да, – согласился полностью мистер Блум, всецело одобрив замечание, это было поразительно верно и во всем мире было поразительное множество таких историй.

– Это так и вертелось у меня самого на языке, – сказал он. – Передергивают все факты, концы с концами не сходятся, так что, по чести, даже и тени истины…

Все эти жалкие свары, по его скромному разумению, болезненно возбуждающие шишку воинственности или какую-то железу и совершенно ошибочно объясняемые мотивами чести и знамени – на деле вопрос-то в них был чаще всего в денежном вопросе, который стоит за всем, в алчности и зависти, ведь люди ни в чем не знают предела.

– Они обвиняют, – произнес он в полный голос. Он отвернулся от остальных которые вероятно… и заговорил тише и ближе, так чтобы остальные… если они вдруг…

– Евреев, – негромко отнесся он в сторону, на ухо Стивену, – обвиняют в разрушении. Но в этом нет ни крупицы истины, смею заверить твердо. История – не удивитесь ли вы, когда это узнаете? – неопровержимо доказывает, что Испания пришла в упадок, когда инквизиция изгнала евреев[1919], а в Англии началось процветание, когда Кромвель, этот чрезвычайно небесталанный бандит, на котором в других отношениях масса и масса вин, привез их туда.

А почему? Да потому что они люди практичные, и они доказали это. Я не хочу позволять себе никаких… вам ведь и так известны главные взгляды на эту тему и, к тому же, поскольку вы правоверный… Но в области экономики, если оставим в стороне религиозную сторону, сказать священник – то же, что сказать бедность. Возьмем снова Испанию, вы могли в войну убедиться, и сравним с Америкой, вовсю движущейся вперед. Опять же турки. Тут дело в догме. Ведь если б они не верили, что прямиком вознесутся в рай после смерти, они бы постарались устроить себе жизнь получше, во всяком случае, мне так кажется. На эту вот удочку приходские попы всех и ловят. Но я, – заключил он с драматическим подъемом, – не менее ревностный ирландец, чем тот забияка, о котором я говорил, и я бы желал, чтобы все люди, без различия вер и классов – подчеркнул он – имели бы скромный, но приличный доход, не что-нибудь нищенское, а, скажем, около трехсот фунтов в год. Это жизненно важно и вполне достижимо и притом это бы так содействовало большей сердечности между людьми. По крайнем мере, такая у меня точка зрения, уж там верная или нет. Вот это я и называю патриотизмом. Ubi patria, как нас слегка подковали в классические дни в нашей альма-матер, vita bene[1920]. То есть, по смыслу, где ты можешь хорошо жить, если трудишься.

Сидя над безвкусной пародией на чашку кофе и слушая мудрые речи про пуп и нечто, Стивен, не шевелясь, глядел в пустоту. Разумеется, до него доходили все эти слова, такие разные меняющие оттенки словно те крабы сегодня утром в Рингсенде когда они торопливо прятались во все цвета и оттенки одного и того же песка в котором они как представлялось гнездились где-то поблизости. Он поднял голову и встретил глаза сказавшие а возможно и нет слова что произнес услышанный им голос, если трудишься.

– Меня прошу вычеркнуть, – с усилием молвил он, подразумевая трудишься.

В глазах выразилось удивление поскольку как он, их врем. обладатель, заметил или, верней его говорящий голос: Все должны трудиться, обязаны, сообща.

– Конечно, я имею в виду, – поспешно заверил тот, – труд в самом широком смысле. В том числе и литературный труд, не ради одних лавров.

Писать для газет, это в наше время самый прямой канал. Также и это труд.

Важный труд. В конце концов, судя по тому малому, что я о вас знаю, когда столько денег ушло на ваше образование, вы совершенно вправе их возместить и назначать свою цену. У вас ровно столько же прав добывать хлеб насущный своим пером, занимаясь философией, как и у любого крестьянина. Правильно?

Вы оба принадлежите Ирландии, голова и руки. То и другое одинаково важно.

– Вы подразумеваете, – возразил Стивен с подобием небольшого смешка, – что я приобретаю важность, оттого что принадлежу faubourg Saint Patrice[1921], в кратком наименованьи, Ирландии.