Как-то Александра Владимировна сказала вернувшейся из очереди Наталье:

– Вас, Наташа, спрашивал товарищ один, военный.

– Грузин, верно? – сказала Наталья. – Вы его гоните, если еще раз придет. Свататься ко мне надумал, носатый.

– Так сразу? – удивилась Александра Владимировна.

– А долго ли им. В Грузию меня зовет после войны. Для него, что ли, я лестницу мыла.

Вечером она сказала Вере:

– Давай в город поедем, картина будет. Мишка-водитель нас на грузовой свезет. Ты в кабину с ребенком сядешь, а я в кузове.

Вера замотала головой.

– Да поезжай ты, – сказала Александра Владимировна, – было бы мне получше, и я бы с вами поехала.

– Нет-нет, я ни за что.

Наталья сказала:

– Жить-то надо, а то все мы тут собрались вдовцы да вдовицы.

Потом она с упреком добавила:

– Все сидишь дома, никуда пойти не хочешь, а за отцом плохо смотришь. Я вчера стирала, у него и белье, и носки совсем рваные.

Вера взяла ребенка на руки, вышла с ним на кухню.

– Митенька, ведь мама твоя не вдова, скажи?.. – спросила она.

Степан Федорович все эти дни был очень внимателен к Александре Владимировне, дважды привозил к ней из города врача, помогал Вере ставить ей банки, иногда совал в руку конфету и говорил:

– Вере не отдавайте, я ей уже дал, это специально вам, в буфете были.

Александра Владимировна понимала, что Степана Федоровича мучили неприятности. Но когда она спрашивала его, есть ли новости из обкома, Степан Федорович качал головой и начинал говорить о чем-нибудь другом.

Лишь в тот вечер, когда его известили о предстоящем разборе его дела, Степан Федорович, придя домой, сел на кровать рядом с Александрой Владимировной и сказал:

– Что я наделал, Маруся бы с ума сошла, если б знала о моих делах.

– В чем же вас обвиняют? – спросила Александра Владимировна.

– Кругом виноват, – сказал он.

В комнату вошли Наталья и Вера, и разговор прервался.

Александра Владимировна, глядя на Наталью, подумала, что есть такая сильная, упрямая красота, с которой тяжелая жизнь ничего не может поделать. Все в Наталье было красиво – и шея, и молодая грудь, и ноги, и обнаженные почти до плеч стройные руки. «Философ без философии», – подумала Александра Владимировна. Она часто замечала, как не привыкшие к нужде женщины блекли, попав в тяжелые условия, переставали следить за своей наружностью, – вот и Вера так. Ей нравились девушки-сезонницы, работницы в тяжелых цехах, военные регулировщицы, которые, живя в бараках, работая в пыли, грязи, накручивали перманент, гляделись в зеркальце, пудрили облупившиеся носы; упрямые птицы в непогоду, вопреки всему, пели свою птичью песню.

Степан Федорович тоже смотрел на Наталью, потом вдруг поймал за руку Веру, подтянул ее к себе, обнял и, точно прося прощения, поцеловал.

И Александра Владимировна сказала, казалось, ни к селу ни к городу:

– Что ж уж там, Степан, умирать вам рано! На что я, старуха, и то собираюсь выздороветь и жить на свете.

Он быстро посмотрел на нее, улыбнулся. А Наталья налила в таз теплой воды, поставила таз на пол возле кровати и, став на колени, проговорила:

– Александра Владимировна, я вам ноги хочу помыть, в комнате тепло сейчас.

– Вы с ума сошли! Дура! Встаньте немедленно! – крикнула Александра Владимировна.

Днем вернулся из Тракторозаводского поселка Андреев.

Он вошел в комнату к Александре Владимировне, и его хмурое лицо улыбнулось, – она в этот день впервые поднялась на ноги, бледная и худая, сидела у стола, надев очки, читала книгу.

Он рассказал, что долго не мог найти места, где стоял его дом, все изрыто окопами, воронка на воронке, черепки да ямы.

На заводе уже много людей, новые приходят каждый час, даже милиция есть. О бойцах народного ополчения ничего узнать не пришлось. Хоронят бойцов, хоронят, и все новых находят, то в подвалах, то в окопчиках. А металлу, лома там…

Александра Владимировна задавала вопросы, – трудно ли было-ему добираться, где ночевал он, как питался, сильно ли пострадали мартеновские печи, какое у рабочих снабжение, видел ли Андреев директора.

Утром перед приходом Андреева Александра Владимировна сказала Вере:

– Я всегда смеялась над предчувствиями и суевериями, а сегодня впервые в жизни непоколебимо предчувствую, что Павел Андреевич принесет вести от Сережи.

Но она ошиблась.

То, что рассказывал Андреев, было важно, независимо от того, слушал ли его несчастный или счастливый человек. Рабочие рассказывали Андрееву: снабжения нет, зарплаты не выдают, в подвалах и землянках холодно, сыро. Директор другим человеком стал, раньше, когда немец пер на Сталинград, он в цехах – первый друг, а теперь разговаривать не хочет, дом ему построили, легковую машину из Саратова пригнали.

– Вот на СталГРЭСе тоже тяжело, но на Степана Федоровича мало кто обижается, – видно, что переживает за людей.

– Невесело, – сказала Александра Владимировна. – Что же вы решили, Павел Андреевич?

– Проститься пришел, пойду домой, хоть и дома нет. Я место себе приискал в общежитии, в подвале.

– Правильно, правильно, – сказала Александра Владимировна. – Ваша жизнь там, какая ни есть.

– Вот откопал, – сказал он и вынул из кармана заржавевший наперсток.

– Скоро я поеду в город, на Гоголевскую, к себе домой, откапывать черепки, – сказала Александра Владимировна. – Тянет домой.

– Не рано ли вы встали, очень вы бледная.

– Огорчили вы меня своим рассказом. Хочется, чтобы все по-иному стало на этой святой земле.

Он покашлял.

– Помните, Сталин говорил в позапрошлом году: братья и сестры… А тут, когда немцев разбили, – директору коттедж, без доклада не входить, а братья и сестры в землянки.

– Да-да, хорошего в этом мало, – сказала Александра Владимировна. – А от Сережи ничего нет, как в воду канул.

Вечером приехал из города Степан Федорович. Он утром никому не сказал, уезжая в Сталинград, что на бюро обкома будет рассмотрено его дело.

– Андреев вернулся? – отрывисто, по-начальнически спросил он. – Про Сережу ничего нет?

Александра Владимировна покачала головой.

Вера сразу заметила, что отец сильно выпил. Это видно было по тому, как он открыл дверь, по весело блестевшим несчастным глазам, по тому, как он выложил на стоп привезенные из города гостинцы, снял пальто, как задавал вопросы.

Он подошел к Мите, спавшему в бельевой корзине, и наклонился над ним.