Тягостный, знойный мрак предгрозового неба давил на сад еще сильнее, тучи одолели солнце, и во все более узком просвете оно было бледнее луны. Уже погрохатывал гром, но ветер улегся. Цвета казались густыми оттенками тьмы, но один цвет еще сверкал — то были волосы хозяйки, которая стояла неподвижно, запустив пальцы в рыжую гриву. Тьма и сомнения вызвали в памяти священника прекрасные и жуткие строки, и он заметил, что бормочет: «А в страшном, зачарованном саду под бледною луной стояла та, что плакала по страшному супругу». Тут он забормотал живее:

— Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешных… Да, именно так: «плакала по страшному супругу».

Нерешительно, почти дрожа, приблизился он к рыжей женщине, но заговорил с обычным своим спокойствием. Он пристально смотрел на нее и серьезно убеждал не пугаться случайных ужасов, как бы мерзки они ни были.

— Картины вашего деда, — говорил он, — гораздо истиннее для него, чем давешний ужас. Мне кажется, он был прекрасный человек, и неважно, что сделали с его телом.

— Как я устала от его картин! — сказала она и отвернулась. — Если они так сильны и хороши, почему они себя не защитят? Люди отбивают у Мадонны голову, и ничего им не делается. Вы не можете, не смеете судить нас, если мы открыли, что человек сильнее Бога.

— Благородно ли, — спросил священник, — обращать против Бога Его долготерпение?

— Ну хорошо, ваш Бог терпелив, человек — нетерпелив, — отвечала она. — А мы вот больше любим нетерпение. Вы скажете, что это святотатство, но помешать нам не сможете.

Отец Браун чуть не подпрыгнул.

— Святотатство! — вскричал он и решительно шагнул к двери. В ту же минуту в дверях появился Фламбо, бледный от волнения, с какой-то бумажкой в руке. Отец Браун начал было фразу, но друг перебил его.

— Я нашел ключ! — кричал Фламбо. — Пилюли как будто одинаковые, а на самом деле разные. И знаете, только я их коснулся, эта одноглазая скотина сунулась в комнату. У него был пистолет! Пистолет я выбил, а его спустил с лестницы, но понял многое. Если останусь часа на два, разберусь во всем.

— Значит, не разберетесь, — неожиданно звонким голосом сказал священник. — Мы не останемся здесь и на час. Не останемся и на минуту. Едем!

— Как же так? — растерялся Фламбо. — Мы почти у цели. Сразу видно, они нас боятся.

Отец Браун твердо и загадочно посмотрел на него.

— Пока мы здесь, они не боятся нас, — сказал он. — Они испугаются нас, когда мы уедем.

Оба они заметили вдруг, что нервный доктор Флуд, маячивший в полутьме, пошел к ним, дико размахивая руками.

— Стойте! Слушайте! — крикнул он. — Я открыл правду.

— Что ж, расскажите ее полиции, — кротко ответил отец Браун. — Они скоро будут. А мы уезжаем.

Доктор страшно разволновался, что-то горестно крикнул и наконец распростер руки, преграждая путь.

— Хорошо! — вскричал он. — Не буду лгать, я не открыл правды. Я просто хочу исповедаться.

— Идите к своему священнику, — сказал отец Браун и засеменил к калитке. Удивленный Фламбо пошел за ним. У самой ограды им наперерез кинулся садовник, невнятно браня сыщиков, презревших свой долг. Отец Браун увернулся от удара, но Денн не увернулся — Фламбо сразил его кулаком, подобным палице Геракла. Оставив садовника на дорожке, друзья вышли из сада и сели в автомобиль. Фламбо задал очень короткий вопрос, а Браун ответил: «Кестербери».

Они молчали долго, потом священник сказал:

— Так и кажется, что гроза была только там, в саду, и вызвало ее смятение духа.

— Друг мой, — сказал Фламбо, — я давно вас знаю и всегда вам верю. Но я не поверю, что вы оторвали меня от дела из-за каких-то атмосферных явлений.

— Да, атмосфера там плохая, — спокойно отвечал отец Браун. — Жуткая, мрачная, тяжелая. А страшнее всего, что в ней нет злобы и ненависти.

— Кто-то, — предположил Фламбо, — все-таки недолюбливал дедушку.

— Ненависти нет, — со стоном повторил священник. — Самое страшное в этой тьме — любовь.

— Чтобы выразить любовь, — заметил сыщик, — не стоит душить человека или протыкать шпагой.

— Любовь наполняла ужасом дом, — твердил священник.

— Не говорите мне, — запротестовал Фламбо, — что эта красавица любит паука в очках.

— Нет, — сказал отец Браун. — Она любит мужа. В том-то и ужас этого дела.

— Мне казалось, вы цените супружескую любовь, — сказал Фламбо. — Она не беззаконна.

— Не беззаконна в одном смысле… — начал отец Браун и, резко повернувшись к другу, заговорил куда горячее: — Разве я не знаю, что любовь жены и мужа, первое повеление Господа, священна во веки веков? Вы не из тех кретинов, которые считают, что мы не любуемся любовью. Не вам рассказывать об Эдеме и о Кане Галилейской. Сила супружеской любви — от Бога, вот почему любовь эта страшна, если с Богом порывает. Когда сад становится джунглями, они прекрасны. Когда вино Каны скисает, оно становится уксусом Голгофы. Неужели вы думаете, что я этого не знаю?

— Конечно, знаете, — сказал Фламбо. — А вот я не знаю ничего об убийстве.

— О нем и нельзя ничего знать, — сказал священник.

— Почему же? — спросил Фламбо.

— Потому что убийства не было, — отвечал отец Браун.

Фламбо онемел от удивления, а друг его спокойно продолжал:

— Скажу вам странную вещь. Я говорил с этой женщиной, когда она просто обезумела, но она ни разу не заговорила об убийстве. Она не упомянула его, не намекнула. Она говорила о святотатстве.

И совсем не к месту спросил:

— Вы слышали о Тигре Тайроне?

— Еще бы! — воскликнул Фламбо. — Да именно его и подозревают! Его я должен предупредить там, в святилище. Самый дерзкий бандит, какой у нас был. Ирландец, конечно, но веру ненавидит до безумия. Может быть, он как-то связан с этими сатанинскими сектами. Во всяком случае, он любит отколоть штуку, которая гнуснее с виду, чем она есть. А так он не из худших — убивает редко, только по необходимости, зверств не допускает. Норовит оскорбить, это да, особенно своих, католиков, — грабит храмы, выкапывает мертвые тела…

— Все сходится, — сказал отец Браун, — надо бы давно догадаться.

— Не знаю, как мы могли догадаться, когда пробыли там не больше часа, — возразил Фламбо.

— Надо было догадаться до того, как мы туда попали, — отвечал его друг. — Нет, до того, как вы ко мне пришли.

— О чем вы, Господи? — все больше удивлялся француз.

— Голос очень меняется по телефону, — размышлял отец Браун. — Я слышал утром все три действия и счел их пустяками. Сперва позвонила женщина и попросила немедленно приехать в гостиницу. Что это значило? Конечно, что дедушка умирал. Потом она позвонила и сказала, что ехать не надо. Что это значило? Конечно, что дедушка умер. Мирно умер в своей постели, видимо — от сердца, от старости. Тогда она позвонила еще раз и сказала, чтоб я все-таки приехал. Что же значило это? Тут все оказалось намного интересней!