миг остаться с ним наедине и вновь пережить минуты первого опьянения. Орас прекрасно понял причину ее молчания.

— Марта погибла, — сказала мне Эжени, когда все разошлись. — Теперь она уже не станет слушать Арсена; его любовь слишком проста, а в ушах у нее звучат красивые слова другого. Завтра вы должны повести Ораса к виконтессе.

— Ты же отлично видишь: одного дня оказалось достаточно, чтобы он забыл ее, — ответил я, — потому что сегодня он, несомненно, без ума от Марты. Но зачем же всегда думать о нем плохо? В тот день, когда он полюбит, он переменится.

— Говори тише, — заметила Эжени. — Мне кажется, что за стеной нас слышат.

— Там стоит кровать Луизон, а она так храпит…

— По-моему, — возразила она, — эта девчонка гораздо хитрее, чем кажется; если она чего-нибудь и не понимает, так догадывается.

Несмотря на неустанную бдительность Эжени, Орасу и Марте удавалось обмениваться взглядами, словами и даже записками. Я предложил Орасу пойти к графине — он отказался. Тогда я посоветовал Эжени не пытаться мешать этой страсти, по-видимому подлинной, — препятствия могли только сильнее разжечь ее. Луизон была отныне сама доброта и кротость. Она относилась к Марте с трогательной заботливостью, которую Марта принимала тем охотнее, что Луизон покровительствовала ее любви и помогала ей в тысяче уловок, не способных, однако, обмануть проницательность Эжени.

Однажды, когда Эжени была больна, она выбранила Луизон за то, что та отправила с поручениями Марту, вместо того чтобы пойти самой.

— А почему она не может пойти, ведь мы все ходим? — спросила Луизон, притворяясь очень удивленной.

— Марта так красива, что все будут засматриваться на нее, и потом — к ней могут пристать на улице.

— Подумаешь! — сказала Луизон с плохо скрытым раздражением. — Как будто, кроме нее, и красивых нет на свете! На меня вот тоже заглядываются, да ко мне не пристанут: сразу увидят, что не на такую напали… Да и к Марте тоже не пристанут, — добавила она, спохватившись, — поймут, что ничего не выйдет.

Накануне Луизон сказала Марте так, чтобы это услышал только Орас:

— Завтра в полдень вы пойдете на улицу дю Бак, в магазин около церкви святого Фомы, за остатком жаконета, который нам поручили подобрать.

В ее старании предоставить Орасу возможность встретиться с Мартой вне дома была столь явная нарочитость, что Марта испугалась. Но, поразмыслив, она усмотрела в этом простое легкомыслие подруги; и хотя по учащенному биению своего сердца она почувствовала, что Орас будет ждать ее в условленном месте, ей хотелось убедить себя, будто он не обратил внимания на слова Луизы. На другой день, приближаясь к магазину, она действительно увидела Ораса, который прогуливался по тротуару, поджидая ее. Она прошла мимо него, он не остановил ее, даже не поклонился, но бросил на нее такой страстный взгляд, что это забвение принятых форм приличия явилось лишь красноречивым доказательством владевшей им любви. Она улыбнулась ему робкой, счастливой, растроганной улыбкой; оба замедлили шаг; обмен взглядами и улыбками длился всего мгновение. Но это мгновение показалось им обоим целым веком счастья.

Они ничего не сказали друг другу, но, делая наспех покупки, Марта была уверена, что найдет его на том же месте, у витрины магазина. Действительно, он был там; он ждал ее, чтобы проводить домой и поговорить с ней без свидетелей. Но в ту минуту, когда он подошел к Марте и уже готов был нежно взять ее под руку, у ворот напротив магазина остановился открытый экипаж. Ливрейный лакей, стоявший на запятках, спрыгнул наземь и направился в дом с каким-то поручением, а дама, пославшая его, наклонилась и, прищурившись, стала вглядываться в Ораса, словно пытаясь вспомнить, где она его видела. Орас поклонился; это была виконтесса де Шайи. Она едва кивнула в ответ с выражением сомнения и неуверенности, затем поднесла к глазам лорнет, как бы желая удостовериться, что знает его. Орас не собирался дожидаться исхода этого довольно дерзкого осмотра и пошел вслед за Мартой. Но проклятый лорнет не оставлял его в покое. По мере того как Орас удалялся, виконтесса все больше высовывалась из коляски, стоявшей так, что ей легко было следить за ним до самого поворота улицы. Орас прекрасно все видел, и для него это было мучением. Марта была одета очень просто, однако с изяществом, придававшим ей вид дамы из общества. Но увы! В руках у нее был сверток, завязанный в шелковый платок, а этого было достаточно, чтобы безошибочно признать в ней гризетку. Сие ничтожное обстоятельство и нескромное любопытство виконтессы пробудили тщеславие Ораса, и он уже не мог подчиниться велению сердца. Он заколебался, раз десять менял решение, вернулся назад, чтобы обмануть виконтессу, и, когда коляска уехала, бросился бежать за Мартой. Она, думая, что Орас идет следом, сочла благоразумным свернуть на Университетскую улицу, дабы избежать многочисленных прохожих на улице дю Бак. Она рассчитывала, что он ее догонит. Но, оглянувшись, она никого не увидела; Орас же, побежав со всех ног по улице дю Бак к Сене, тоже нигде ее не нашел.

Так упустил он случай сказать ей о своей любви. Но Луизон сумела предоставить ему другой.

Эжени, сама едва оправившись после болезни, должна была переехать на несколько дней в Сен-Жермен, чтобы ухаживать за одной из своих сестер, которая неожиданно также тяжело заболела. Мансарда осталась на попечении Марты. Орас проводил там целые дни. Луиза и Сюзанна старались не тревожить влюбленных. Вверившись судьбе, Марта слушала любовные излияния Ораса, действовавшие на нее властно и чарующе. Я учинил Орасу допрос, он поклялся, что любит ее серьезно и готов на любые жертвы, чтобы доказать это. Я уговаривал Марту употребить все свое влияние, чтобы заставить его работать, ибо видел, как день ото дня возрастают его денежные затруднения, и если бы я ежедневно не снабжал его деньгами, право, не знаю, на какие средства он обедал бы. Эта помощь, которую я оказывал от чистого сердца, ставила меня в трудное и нелепое положение: я не мог попрекать его леностью. Когда я отваживался сказать по этому поводу хоть слово, он безнадежным тоном отвечал:

— Это верно, я сижу у тебя на шее; ты должен презирать меня.

Если же я отвергал подобный довод, одинаково оскорбительный для нас обоих, и ссылался на его собственные интересы, на его будущность, он снова зажимал мне рот, говоря:

— Во имя настоящего, умоляю тебя, не говори мне о будущем. Я люблю, я счастлив, я опьянен, я чувствую, что живу. Так почему же ты хочешь, чтобы я думал о