Мардиан читал, он всегда ухитрялся выкроить хоть немного времени для чтения. Олимпий ничего не делал — просто сидел, печально осунувшись, со скрещенными на груди руками. Он выглядел усталым и разбитым.

Олимпий, мой бесценный и преданный друг!. Если ты прочтешь эти строки — в чем я, зная твое уважение к чужим секретам, сомневаюсь, — знай, что необходимость утаивать мой замысел от тебя была одной из самых печальных необходимостей последних дней. Ты не оставил мне выбора (как я сказала детям про Антония: «У него не осталось выбора, хотя ему и жаль было с вами расставаться»), но как это больно, как горько! Не иметь возможности по-доброму проститься с другом — это дополнительная кара, худшая, чем можно подумать. Поэтому сейчас я делаю то, чего не могла сделать тогда: прощаюсь с тобой. Прощай, дорогой друг, да хранят тебя боги. И не забывай, ничего не забывай.

На улице стоял ясный погожий день. Я видела поблескивающую гладь моря. Волны играли пеной, как юные девушки играют со своими волосами, кивали и звали Александрию присоединиться к ним.

Александрия. Так или иначе, она спасена. Она избежала пожаров, разграбления, разрушения — тех ужасов, что выпадают на долю захваченных городов. Мой город будет жить. Как и мои дети. Это все, о чем я могла просить.

За окном ветер пел свою вольную беспечную песню. Но мы были пленниками и могли лишь смотреть в окна. Беспомощные, как калеки.

Калеки. Ничего не значащие. Лишенные сил. Отстраненные от дел. Лишенные смысла существования. Калеки.

Но нет, я не калека. Я еще что-то значу и сумею доказать это — своей смертью.

Склонив головы, мы так углубились в свои мысли, что вздрогнули от неожиданности, услышав стук в дверь. Вошел Долабелла, одетый с изысканностью, подобающей молодому аристократу, делающему карьеру. Я безразлично подумала, что он очень хорош собой. Далеко пойдет в Риме.

— Ваше величество, — обратился он ко мне, — можем мы поговорить наедине?

Я кивнула. Все остальные молча поднялись и вышли в соседнюю комнату.

— Не желаешь ли закусить или выпить? — с улыбкой спросила я.

Октавиан не скупился, так что я могла принять не только одного гостя, но и целую когорту.

Он лишь печально покачал головой.

— Почему, Долабелла? — спросила я. — Что-то случилось?

Молодой человек выглядел встревоженным.

Он сделал несколько нервных шагов по комнате, а потом неожиданно опустился передо мной на одно колено, взял меня за руку и, глядя на меня с мольбой, сказал:

— Госпожа моя, царица! Надеюсь, ты поверишь мне. За несколько дней, что я служу твоим стражем, я проникся к тебе… глубоким уважением и симпатией.

К чему это он?

— Что ты хочешь сообщить? — спросила я.

Спросила со страхом, ибо, судя по искаженному мукой лицу, он собирался сказать нечто весьма серьезное. И явно не хотел лгать.

— Мне удалось подслушать, как император излагает свои планы. В ближайшие три дня он намерен покинуть Александрию и вернуться в Рим через Сирию, — произнес Долабелла, понизив голос.

— А что будет с нами? Что он решил?

Голос его стал еще тише. Он не хотел, чтобы кто-то, кроме меня, услышал его слова.

— Тебя, царица, посадят на корабль и отправят в Рим.

Так скоро! Осталось лишь три дня!

— А там… что будет со мной там?

Долабелла набрал воздуху, собираясь с силами.

— Он хочет провести меня по улицам в своем триумфе, — ответила я за него. — Не бойся сказать то, что я и так знаю. Ты уверен насчет его планов?

— Полностью. Он задумал грандиозные празднества. Три триумфа подряд — один в честь Иллирии, один в честь Актия и последний в ознаменование захвата Египта. Ты должна стать украшением праздника, его главным трофеем…

— Ну конечно, я ведь могу сыграть двойную роль, принять участие в двух шествиях. Ведь он уверяет, что с гражданскими войнами давно покончено, а при Актии римляне сражались не против римлян, а против египтян, — проговорила я с горькой иронией.

— Да, возможно, тебе придется принять участие в обоих шествиях, — печально признал Долабелла.

— Спасибо за предупреждение.

Итак, три дня!

— Жаль, что мне пришлось сказать это, но я подумал, что оставить тебя в неведении жестоко и несправедливо.

— Да. Спасибо за то, что ты это понял.

Три дня!

— Если я могу что-то сделать…

— Да, есть кое-что. Я намерена обратиться к Октавиану с письменным прошением, а тебя попрошу передать его и постараться убедить выполнить то, о чем я прошу. Для меня это очень важно, жизненно важно.

Со странным спокойствием я направилась к письменному столу, расправила папирус и принялась подбирать нужные слова. Времени у меня было очень мало. Бдительность стражи необходимо усыпить, как и бдительность Октавиана. Караульные должны ослабить надзор.

Великому императору Цезарю привет.

Молю тебя в твоем божественном милосердии позволить мне устроить жертвоприношение у гроба моего мужа, а также, в соответствии с древним обычаем Египта, свершить в усыпальнице поминальную тризну. Без этого его дух не обретет покоя.

Я вручила записку Долабелле, который внимательно прочитал ее и кивнул.

— Я сделаю все, что в моих силах, госпожа.

— Это очень важно для меня. Я не могу отплыть, не сотворив последнего обряда. Он не может быть настолько жестоким, чтобы отказать в этом. Тем более я никуда не денусь: солдаты проводят меня до самого мавзолея.

Именно «до мавзолея» — внутрь они не войдут. Будут охранять вход и, разумеется, проверять приносимую туда пищу. А то, от чего они обязаны меня оградить, уже дожидается меня внутри.

Пусть же корзина пока постоит там, где ее спрятали.

— Это печальная обязанность, госпожа, но я еще раз обещаю сделать все, что в моих силах.

— Тебе не следует печалиться. Я сама довела себя до нынешнего положения, твоей вины тут нет. Напротив, — я коснулась его руки, — твоя доброта помогла мне легче переносить мою участь. А теперь иди, выполни мою просьбу.

Он кивнул, потом быстро повернулся и ушел.

Так мало времени! Я спешно призывала друзей — ибо эти люди были моими друзьями, а не просто свитой — обратно в комнату. Предстоящее не было тайной ни для кого из них, кроме Олимпия. (Прости, мой друг!) С ним мне следовало проявлять осторожность.

— Ну, что там? — осведомился Мардиан.

Его обычно невозмутимый голос звучал взволнованно. Следом за ним в комнату вошли остальные.

— Долабелла оказал мне любезность: он сообщил о намерении Октавиана посадить меня на корабль и отправить в Рим. Для участия в его триумфе.