— Ты-ик не думай, — сурово сдвинув брови, сообщает она мне. — Я-ик видела твоё вы-выступление. Супер ты выступаешь. А лопата от-куда-ик?

— Лопата? А в гостинице взял.

— А-а. Ну, тогда ты ваще м-молодец, — уважительно говорит Ларионова и поглаживает моё колено. — Жаль только, что ты бабник-ик.

Пауза.

— Ч-что? — ахнул я.

— Ну, ты ба-абник, — терпеливо объясняет мне Лена. — А я измен не приму. И мой Макс это знает.

— Так. Стоп. К чёрту твоего Макса. — Я тру лоб, пытаясь осмыслить сказанное. — Лен, скажи, ты поэтому от меня всё время бегала?

— И-гы. Ик. Ска-ажи, а я тебе очень нравлюсь? — Она заговорщицки подмигивает мне.

— Не поверишь — безумно, — мрачно отвечаю ей я.

— Че-честно? — искренне радуется Лена.

— Честно. Особенно, когда выпьешь. А теперь сядь ровно и отпусти мою ногу.

— Я вообще не пью-ик! Это ты подпоил меня, Але-сей Ми-хал-ик-ич, — укоряет она меня.

— Да ладно, там было-то всего ничего. Лен, скажи, тебе очень плохо, раз ты такое несёшь, а? Завтра ведь от стыда сгоришь.

— Не-а, — улыбается она. — Я тебя больше не б-боюсь. У меня ко-колючки.

В безумстве пьяных всегда есть своя логика и одна исключительная мысль, рожденная ещё в трезвой, не одурманенной алкоголем, голове. Главное, уметь эту мысль вытащить.

— А почему колючки?

— А я чертополох-ик — таинственно сообщает мне она. — Понял те-перь?

— Нет.

— Ну какой же ты тупой! — обижается Лена. — Вот ты-ик когда родился?

— Третьего марта, — помедлив, говорю я. — А что?

— А-а, ну вот видишь. Ты-ж-ик Рыбы, — радуется Ларионова и бьёт меня по лбу, чуть-чуть не выбив мне глаз.

— Лен, осторожней!

А она смеётся:

— «Буду нем как ры-бы». Теперь ясно, пчму у тебя такие глаза.

— Какие «такие»? — Трижды пожалев, что решил собрать весь этот нетрезвый паззл вместе, я пытаюсь усадить её прямо.

— Ну, та-такие. П-прозрачные. Как вода. А ещё ты па-пахнешь осенью. А я чертополох. И я па-пахну весной. По-понимаешь теперь, почему нас друг к другу тянет?

— Чего?

— Тихо! Щас тебе докажу. — И тут Ларионова, очертя пьяной головой полный круг, бросается мне на шею и прижимается губами к моему рту.

— Лен… Лена... Прекрати.

— Ш-ш-ик. От-открой рот, — весело требует Ларионова.

— Лен… да ё ты моё… Лен... Ларионова!

Но Ларионова, хохоча, ловко просовывает мне в рот кончик розового языка с привкусом «мартини». После краткой битвы за её нравственность и свои принципы, наплевал на всё и позволил Ларионовой делать то, что ей хочется. И Ларионова начинает упоённо целоваться со мной. Нацеловавшись вдоволь, удовлетворённо вздохнула, сползла по сидению вниз и по-свойски уложила свою взлохмаченную голову в изгиб моего локтя.

— Ты мне п-правда нра-нравишься, — шепчет она. — И, хотя ты первый, кого я сама хо-хочу, у меня Макс есть.

Тяжело дыша, смотрю на неё. А она закрывает глазки и приваливается к моему плечу. Хотел отодвинуться от неё, но вздохнул, накрыл ладонью её разведённые ноги, пряча голые коленки от нескромного взгляда водителя.

— Ты ик-чего? — всхлипнула она.

— Ничего. Спи.

Она послушно задышала мне в шею. А я смотрел в окно на проплывающие мимо меня улицы, фонари, белые дома Копенгагена и ничего больше не чувствовал к этой девочке — ничего, кроме оглушительной ревности к тому, кого выбрала она, и пронзительной, грустной, нелепой, смешной, непостижимой нежности.

Полчаса спустя, побывав во всех пробках города, подъезжаем к гостинице. Передал водителю плату за проезд, вышел из машины. Открыл дверь, наклонился, чтобы взять Лену на руки. И увидел два злых, упёртых в меня кошачьих зрачка.

— Лен? — недоверчиво зову её я. — Ты что?

— Вы… вы что себе позволяете? — фурией шипит она. — Вы, здесь, со мной, в машине… вы же меня целовали!

— Вообще-то это ты первой начала, — протягиваю ей руку. — Пойдём, я провожу тебя в твой номер.

— Никуда я вами не пойду, — Ларионова запахивается в жакет и воинственно кладёт ногу на ногу.

«Так, похоже над нашим коротким перемирием пролетела птица обломинго.»

— Лен, — оглядываюсь вокруг, — не устраивай тут сцен.

— Повторяю. Я. С вами. Никуда. Не пойду. Ик… Ой, мамочки! — Ларионова испуганно прикрывает ладонью рот и заливается краской.

— Лен, — вздыхаю я. — Я очень устал. Ты поддатая. Вокруг тротуарная плитка. Для нерезидентов медицина в Дании стоит дорого. Не правильно поставишь свой каблук и привет. Ну, зачем нам всё это? Ну давай, будь паинькой, хотя бы ради разнообразия. Пошли в гостиницу. Ты проспишься. Я отдохну. А утром мы поговорим на свежую голову, потому что есть одно важное дело, и я...

— А у меня тоже есть важное дело, — заявляет Ларионова. — Во-первых, спасибо за бесплатный проезд. А, во-вторых, до свидания.

«Ах ты…» Наплевав на манеры, хватаю Лену за руку и сдёргиваю с сидения. Поставил на ноги, встряхнул, упёрся взглядом в её глаза, злые и трусливые:

— Значит так, Ларионова, непредсказуемая ты моя, послушай меня внимательно. Я увез тебя в гостиницу, потому что мне… короче, я свалял дурака. Да, мне жаль, что я подпоил тебя. Но я никак не рассчитывал, что тебе так вштырит от пятидесяти грамм «мартини». Завтра я извинюсь перед тобой, и ты меня выслушаешь. А в настоящий момент времени всё, о чём я тебя прошу — это взять меня под руку и позволить мне проводить тебя в твой номер. Это всё.

Пока Ларионова хлопает ресницами, я завожу её на крыльцо. Лена что-то бормочет, но ногами передвигает. Таким образом мы с ней и попадаем в зону ресепшен.

Перед нами тут же возникает датская консьержка — мисс «Сама Услужливость».

— God aften, — с чарующей вежливостью здоровается она.

— God aften, — отвечаю я. Ларионова молчит. — Лен, скажи тёте здравствуй, — смеюсь я и дёргаю Лену за руку. И тут Ларионова вместо того, что ответить консьержке простейшее датское «god aften» или, на худой конец, универсальное английское «hello», медовым голосом поёт на чистом датском:

— God aften. Hvor er de toiletter? («Здравствуйте, а где тут дамская комната?»)

«Та-ак… Сиротина, защищающая свой периметр, всё-таки меня “сделала”. А что касается Ларионовой…» И тут я замечаю, что служащая показывает рукой в холл, типа, девочкам направо, и Ларионова начинает пятиться в сторону туалета. Перехватываю её за талию:

— Лен, ты далеко на каблуках собралась?

— Не ваше дело, — дерзит мне она.