Эта ночь, которую они провели почти без сна, любя друг друга, как прежде, но только лучше, иначе, с каким-то незнакомым, новым для них обоих чувством, стала для Ивана в некотором смысле переломной. Он вдруг перестал чувствовать себя великаном против Дюки, каким ощущал себя раньше, а её против себя не чувствовал больше карлицей. В эту ночь они были просто женщина и мужчина, почти равновеликие по жизни и в любви.

А на третий день, после обеда, пришёл покупатель и забрал законченное Дюкой кольцо с кораллом, унеся его в родной кожаной упаковке с затяжным шнурком, по концам которого Иван приторочил по одному маленькому круглому коральчику.

Гирш, несмотря на природное чутьё и наблюдательность, не сразу сообразил, что в их доме что-то переменилось. Не надломилось и не пошло туда, куда не надо, чего он в любую минуту мог ожидать, живя под одной крышей с неагрессивным дурачиной, а именно изменилось. Понял это, заметив, как светится Дюка, и поймал себя на мысли, что зять его отчего-то, находясь в квартире в то же самое время, что и он, стал заметно реже попадаться ему на глаза. Когда же обнаруживался, то не выглядел привычно вялым, как прежде, неся на лице выражение неопределённости и скуки.

Гирш зашёл к дочке и спросил, чего, мол, с ним такое. Втянулся, что ли?

Выяснилось – ещё как. В это время Иван трудился над третьим по счёту произведением сердца и ума. Сами руки, как он понял потом, были не главным. Руки были частью самого ремесла, то есть делом наживным. Главным было мозговать. Становиться каждый раз изобретателем новой упаковочной красоты, но только аккуратно, смотря что надо паковать и как. Если украшение было из дерева и кожи, то Гандрабура думал про мягкий вариант, облегчённый, похожей фактуры – одно ложится в другое, соединяясь в родственное. Зато серьёзное изделие, по типу, где много металлических частей и камни, по центру и в обвес – такое просилось в коробку. В коробочку, типа шкатулки с укладкой в гнездо. Тоже разное, в зависимости от размера и формы. Если же металл шёл без камня, сам по себе, как подаренная ему женой «поленница», но понавороченней, с изгибами, крутёжкой и вздутиями, какие она беспрестанно выдумывала, тогда под него хотелось сделать упаковку тоже «с разговорами», не строгую, как любила Дюка, а наоборот, раздутую, с фантазией. Они об этом иногда спорили, и каждый оставался при своём, но поскольку товар был хотя и семейный, но не его, то мысли приходилось усмирять, идею упрощать, а замысел подрезать.

Но такие дела пошли не сразу, а уже очень и очень потом, когда отец окончательно уверовал в свои упаковочные таланты и мог позволить себе иногда не соглашаться с мамой.

Пока же третьей по счёту упаковкой стал мешочек из бархата, но не с кожаным шнурком для затяжки, а с готовым, круглым, красного колера, купленным Иваном в галантерее. В него ещё вплетена была тонкая-претонкая серебристая нитка, завитая по кругу шнурка, и это привело Ивана в сумасшедший восторг. Раньше он таких шнурков видал-перевидал, но никогда никакая внутренняя сила не запускала в его голову сигнал, что шнурок такой и есть сама красота. И ещё много такой красоты вокруг, вообще, по жизни. Надо только вглядываться в разные предметы и вещи и сразу прикидывать, какой своей интересной особостью они могут участвовать наряду с другими в деле создания стоящей упаковки.

Красный шнурок с серым бархатом выглядел ужасно привлекательно. Дюка работу его приняла, конечно, но сказала, что таким или почти таким же способом упаковывают, бывает, готовую ювелирку, государственную, магазинную. Чаще не нашего производства. И что хорошо бы уйти от стереотипического – так и сказала, а Иван долго потом слово это использовал, всем сердцем полюбив и приняв его душой – восприятия самой вещи, любого предмета, который придуман для служения прекрасному. И вслед за тем объяснила ещё вдобавок к сказанному, что есть на свете мир зла и есть мир добра, которые меж собой пребывают в вечном антагонизме. И если вещь, любая, даже не обязательно ювелирная, у создавшего её мастера получилась, по-настоящему, включая упаковку, то она просто не может не быть красивой. А это означает, что красотой своей эта вещь работает против силы зла. И укрепляет мир добра. Тоже вместе с упаковкой, само собой. Как-то так примерно.

Ивану тот разговор запомнился как первый, после которого он сумел не обидеться, как привык делать в той ещё, доупаковочной своей жизни. Казалось бы, сказала ему Дюка совсем простые вещи, объяснила понятия, какие мог бы и сам иметь про это всё: и про магазинный вариант, и про мир добра, и про самоё зло. Но он не обиделся, вместо этого сказанное ею хорошо намоталось на голову и запомнилось.

Дальше, после этой проклятой упаковки, которая могла вызвать сомнение в его гениальности, пошла череда упаковочных коробочек. Тоже зависело. Он уже старался, чтобы ничто, выходящее из-под его рук, даже отдалённо не совпадало с готовым и накатанным. Дюка такой подход крайне одобряла, видя в нём развитие как мастерства, так и личности в общем и целом. Она вообще старалась ни в чём ни на кого не походить. Маленький человек – большие отличия. И это несмотря на то, что по-прежнему старалась контактировать с внешним миром минимально. Тем более что теперь возможность жить по любым удобным для неё правилам была абсолютной. Работа, в которой Дюка так счастливо себя нашла, и наш придурочный отец, который из-за своего настырного упорства нравился ей всё больше, – этого вполне хватало ей, чтобы ощущать вокруг себя тот самый мир добра, о котором она между делом поведала Ивану Гандрабуре.

Так вот. Следовало уйти от привычностей и научиться придумывать твёрдые упаковки для особо стоящих работ. В этом месте пришлось притормозить. Взятый темп не позволял думать столько, сколько тянула теперь за собой очередная задача. Думать – вообще стало делом для Ивана новым. Раньше это слово означало для него действовать или, сказать точней, готовиться к какому-либо действию. То есть загодя прикинуть ход событий. Это хорошо помогало в драке, ещё в армейские времена, когда, умея думать, можно было приготовить для схватки всё необходимое: солдатский ремень с пряжкой, в которую для пущей тяжести впаивалась свинцовая блямба, портяночный жгут, намоченный и свёрнутый петлёй, с банкой тушёнки внутри, равной по ударной мощи банке варёной сгущёнки, конфискованной у салаги. Или можно было, находясь в увольнительной, придумать, тоже заранее, что ищет, мол, чтобы после армии пожениться и остаться тут навсегда. А потом вместо этого отодрать как следует и больше не появляться в этом гиблом месте. Сменить диспозицию отпускных суток.

Насчёт Франи тоже много думать пришлось, когда проверял её на расставание. Варианты раскидал, но они не сложились, рассыпались, по её же вине. А вообще она хорошая была, нормальная. Молчала больше и про замуж не говорила кроме того одного раза. Просто так давала и надеялась. Некрасиво получилось.

Такие мысли, про то, что было у него позади, в той, а не этой яви, начали посещать Ивана синхронно с думами о коробочках, об их видах, стилях, тяжести по руке, о том, чем должны выстилаться изнутри, и, главное, об исходном несущем материале. Серебру, основному Дюкиному металлу, больше, на его взгляд, подходила выстилка из трикотажа, а не из традиционной шёлковой ткани. Он знал, что такая его идея понравится Дюке, и, к радости его, которую он мужественно скрыл, так оно и получилось. Она действительно идею похвалила, сказав, что довольно неожиданно, мол, и без навязчивого шика. И вот тогда, уже совершенно воодушевлённый, он достиг апогея своей растущей как на дрожжах изобретательности. Сделал и только потом продемонстрировал свой свежий шедевр – полумягкая коробочка, без жёсткой основы, совсем без никакой, состроченная из грубой овчины, вывернутой мехом наружу. Мех при этом не топорщится, потому как накоротко пострижен машинкой для волос, по образцу цигейковой шапки, только значительно короче. Эдакая мягкая крашеная щетина. И шов был снова наверху, а не скрыт по-скорняцки, как делают меховщики.