Но одна вещь все-таки меня беспокоила.

«Здесь снова творится убийство и замышляется убийство. Снова плетутся интриги и заговоры».

Я не забыла, что сказал мне астролог два года назад: что меня окружает обман, что я обречена, завершить кровавое дело, начатое другими.

«Все повторяется».

— Мама выкрикивает странные слова, — сказала я. — У твоего брата тоже так было?

На фарфорово-белом лице Дзалуммы отразилась нерешительность, но она все-таки была вынуждена сказать правду.

— Нет. Она всегда говорила странно, с самого детства, еще до того, как начались приступы. Она… она видит и знает то, что скрыто от остальных. Многое из того, о чем она говорила, свершилось. Я думаю, Господь коснулся твоей матери своей дланью, наделив ее чудесным даром.

«Убийство и замыслы убийства». На этот раз мне не захотелось поверить Дзалумме, поэтому я предпочла убедить себя, что в данном случае служанка стала жертвой предрассудков.

— Спасибо, — сказала я.

Она улыбнулась и, наклонившись, обняла меня за плечи.

— Больше не будешь дежурить. Теперь моя очередь. Иди и поешь.

Я бросила неуверенный взгляд на маму, по-прежнему чувствуя себя ответственной за то, что случилось утром.

— Ступай, — произнесла Дзалумма тоном, не допускавшим возражения. Теперь я с ней посижу.

Я поднялась и вышла из комнаты. Но не отправилась на поиски кухарки, а спустилась вниз с намерением помолиться. Прошла на задний двор, пересекла сад. За садом находилось небольшое строение — наша часовня. Ночь была холодной, облака, затянувшие небо, закрыли и звезды, и луну, но я захватила с собой фонарь, чтобы не споткнуться на ступеньках, наступив на край собственной юбки.

Открыв тяжелую деревянную дверь часовни, я скользнула внутрь. Там было темно и мрачно, горели лишь ладанки перед небольшими изображениями наших семейных святых покровителей: Иоанна Крестителя, Девы с лилией — любимой святой моей матери, именем которой был назван собор Санта-Мария дель Фьоре, и святого Антония, в честь которого назвали отца; на руках у святого сидел младенец Христос.

Большинство частных семейных часовен во Флоренции были расписаны огромными фресками, часто изображавшими членов семейства, лики святых или мадонн. В нашей часовне не было подобных украшений, если не считать изображений трех святых. Главное украшение было подвешено над алтарем — большая деревянная статуя распятого Христа с таким же скорбным выражением, как у пожилой кающейся Магдалины в баптистерии собора.

Войдя, я услышала тихий низкий стон. Подняла лампу, посветила туда, откуда он доносился, и увидела темную коленопреклоненную фигуру у алтарного ограждения. Отец самозабвенно молился, прижавшись лбом к костяшкам крепко сцепленных пальцев.

Я опустилась на колени рядом с ним. Он повернулся ко мне, в его янтарно-светлых глазах блеснули непролитые слезы.

— Прости меня, дочка, — сказал он.

— Нет, — возразила я. — Это ты должен меня простить. Я тебя ударила. Самый ужасный проступок, какой только может совершить ребенок, — ударить собственного отца.

— Я тоже тебя ударил, без всякой причины. Ты ведь только хотела защитить свою мать. Я тоже этого хотел, а совершил прямо противоположное. Я старше тебя и должен быть мудрее. — Он поднял глаза на образ страдающего Христа. — После стольких лет мне следовало бы научиться держать себя в руках… — Мне хотелось, чтобы он перестал себя упрекать. Я опустила ладонь на его руку и сказала, как ни в чем не бывало:

— Вот, значит, как — я унаследовала твой дурной характер.

Он вздохнул и нежно провел подушечкой большого пальца по моей щеке.

— Бедное дитя. В том нет твоей вины.

Мы обнялись, по-прежнему стоя на коленях. В это мгновение медальон выскользнул у меня из-за пояса. Ударившись о мозаичный мраморный пол, он описал на ребре идеальный круг и, наконец, упав плашмя, остановился.

Я смутилась. Отец из любопытства потянулся к круглому диску, поднял его и рассмотрел — глаза его тут же прищурились, он слегка дернул головой, словно уклоняясь от удара. После долгой паузы он произнес:

— Вот видишь, к чему приводит гнев. К бессмысленному насилию. — Голос его звучал тихо и печально.

— Да, — эхом повторила я, мечтая поскорее заговорить о другом, и вернуться к теплому чувству примирения. — Мама рассказывала мне об убийстве в соборе. Это было ужасно.

— Ужасно. Нет оправдания убийству, каковы бы ни были его мотивы. Такое насилие отвратительно и людям, и Всевышнему. — Золотой диск сверкнул, поймав тусклый лучик света. — Она рассказала тебе о другой стороне?

Я не сразу поняла, что он имеет в виду. Подумала, что речь идет о медальоне.

— О другой стороне?

— Лоренцо. Любовь к убитому брату чуть не довела его до сумасшествия. — Отец прикрыл глаза, вспоминая. — Восемьдесят человек за пять дней. Некоторые из них действительно были виновны, но большинству просто не повезло, поскольку они состояли не в том родстве. Их безжалостно пытали, привязывали к хвостам лошадей и пускали животных вскачь, их четвертовали, а потом искромсанные, окровавленные тела вывешивали из окон Дворца синьории. А уж как поступили с трупом бедного мессера Якопо…— Он вздрогнул от ужаса и не стал продолжать. — Все напрасно, ибо даже целая река крови не могла вернуть Джулиано к жизни. — Отец открыл глаза и пристально посмотрел на меня. — Есть в тебе мстительная жилка, дитя мое. Попомни мои слова: месть никогда не приводит к добру. Молись, чтобы Господь избавил тебя от этой греховной наклонности. — Он вложил холодный медальон мне в ладонь. — Вспоминай о том, что я сказал, каждый раз, как взглянешь на него.

Я потупилась, покорно выслушав наставление, но сама в то же время проворно спрятала свое сокровище.

— Обязательно.

К моей радости, отец, наконец, поднялся с пола, а я вслед за ним.

— Ты ужинал? — спросила я. Он покачал головой.

— Тогда давай разыщем кухарку.

Выходя из часовни, отец подобрал с пола мой фонарь и вздохнул.

— Помоги нам, Господи. Помоги нам, Господи, вновь не поддаться гневу.

— Аминь, — произнесла я.

Той ночью, прежде чем Дзалумма ушла к себе, я разыскала ее и зазвала в свою маленькую комнату. Закрыв за нами дверь, я прыгнула на кровать и обхватила руками колени.

Еще больше непослушных жестких прядок выбилось из кос Дзалуммы, поблескивая при свете одной-единственной свечи у нее в руке; пламя отбрасывало на лицо какой-то зловещий мерцающий свет, создавая идеальную атмосферу для той мрачной истории, что я хотела услышать.

— Расскажи мне о мессере Якопо, — попросила я. — Отец говорил, тело мессера осквернили. Я знаю, он был казнен, но хочу услышать все подробности.