– Вадим Сергеевич, так нельзя. Мы все вам очень сочувствуем, но нельзя так к себе относиться. Надо жить…

– Да что вы знаете о жизни? – перебил его Вадим без всякого выражения. Говорил он медленно, будто перед каждым словом раздумывал, стоит его произносить или можно обойтись и так. – Вы думаете, жизнь – это самое важное? Самое главное, за что стоит держаться изо всех сил? За что нужно бороться любой ценой? Любая цена за простое биологическое существование?

– Почему же только биологическое? Жизнь – это ведь не только есть и спать. Это еще много чего другого.

– Например?

– Ну как же… – Денис запнулся на полуслове и замолчал растерянно.

Вадим грустно улыбнулся:

– Вы еще очень молоды. Вам интересно жить и хочется ухватить от жизни побольше. Всего побольше: удовольствий, впечатлений, денег, наконец. И в этом нет ничего плохого, не подумайте, что я осуждаю подобные стремления. Я и сам такой – мне тоже хотелось и денег, и славы. Просто, когда изо всех сил борешься с обстоятельствами, очень велик риск, что борьба эта тебя затянет с головой, станет единственной целью. Единственным способом существования даже. Когда долго борешься за жизнь, вернее, за то, что ты в это понятие вкладываешь – вот эти самые деньги и признание, – постепенно забываешь, зачем вообще эту борьбу начал. Суетишься чего-то, мечешься. А потом остановишься на миг и поймешь, что совсем не стоит эта самая «жизнь» той цены, которую ты готов за нее заплатить. А жизнь в первоначальном, биологическом, смысле вообще штука малоценная.

– Вадим Сергеевич, да что вы такое говорите! – не выдержал Денис. – Я все понимаю: у вас горе такое, вы устали. Но все равно так нельзя думать. Вот увидите, мы скоро выберемся отсюда, и все будет хорошо.

Глушенков посмотрел на него внимательно и снова грустно улыбнулся.

– Вадим Сергеевич, вы, наверно, тоже боитесь, что тут маньяк бродит? – догадался вдруг Денис. – Я понимаю, это очень неприятно. Но вы просто не отходите от основной компании, и ничего страшного не случится. Он же не будет в открытую нападать, правда? Он пока убивает тех, кто один был.

– Да нет никакого маньяка, – сказал Вадим равнодушно. – И бояться здесь нечего.

– Хорошо бы, если так. Но вы все же поосторожней. Все-таки двух человек убили.

Вадим поворошил палкой угли в костре, проследил за взлетевшим снопом искр, проводил взглядом две самые яркие, улетевшие почти к самому небу…

– Убили только Олю, – сказал он твердо. – А ваш друг, я в этом абсолютно уверен, стал жертвой несчастного случая.

– Ничего себе, несчастный случай! Вы голову его видели?

– Видел. Голова очень сильно разбита. Но это могло случиться уже после смерти. Его ведь тащило течением по камням.

– Ну а в воду-то он как попал?

– Да как угодно. Мало, что ли, тонет народу? Голова закружилась или поскользнулся.

Денис помотал головой:

– Не мог он споткнуться. Вы не забывайте, что Лешка не пенсионер немощный. Он, между прочим, раффтер со стажем, спортсмен. У него с координацией все в порядке.

– Я понимаю, что вам неприятно это осознавать, но давайте посмотрим правде в глаза: убивать вашего друга было не за что. И незачем.

– А жену вашу, значит, было за что убивать? – спросил Денис в запале и тут же осекся, прикусил язык.

Вадим снова уставился неподвижным взглядом на тлеющие угли и сказал тихо:

– Олю не за что было убивать. Она была, может, не очень приятным человеком, но такой участи все же не заслужила. Ее не за что было убивать, но было для чего. А смерть вашего друга никому не нужна.

Денис открыл было рот, чтобы выяснить, что Глушенков имеет в виду, говоря о том, что смерть жены была «нужна», но понял вдруг, что ничего от него не добьется. Вадим снова сидел с отсутствующим видом, как раньше, когда нашли убитую Ольгу. Смотрел перед собой остановившимся взглядом и, кажется, перестал воспринимать происходящее вокруг.

Спать было неудобно. Жестко, тесно и душно под этим чертовым спальником. Вечером Даша радовалась, что ей выпало спать в середине, так уж точно не замерзнешь…

Лучше бы мерзла.

Пролежать всю ночь неподвижно, стиснутой с одной стороны Ириной, а с другой Димкой, оказалось сущим мучением. Спина затекла уже через полчаса, о том, чтобы уснуть, даже и не думалось. Очень хотелось перевернуться на бок или хоть как-то изменить положение тела. Лапник этот проклятый еще. Это с виду сосновые ветки такие мягкие и пушистые, как на новогодней открытке. Любоваться ими хорошо, а вот натолкать этой дряни себе под бок очень даже плохо. А она-то, наивная, думала, что в избушке на голых нарах было неудобно…

Даша выбралась из-под навеса невыспавшаяся и злая. Огляделась вокруг и поплелась ко вчерашнему костровищу. Тело болеть перестало, но навалилась непонятная вялость и какая-то ежеминутная лень.

Она остановилась на полдороге и посмотрела на свои руки, повернув их ладонями вверх. Грязь и смола въелись в кожу, расползлись темными пятнами. Даша попыталась оттереть руки о штаны, но поняла, что делает только хуже. Джинсы после трех дней на природе потеряли хоть сколько-нибудь приличный вид и выглядели как роба портового грузчика. Вдруг нестерпимо захотелось снять с себя грязную одежду и помыть наконец руки. Желательно теплой водой. А еще лучше горячей, чтобы с трудом терпеть, но чтобы отмыть всю эту намертво въевшуюся грязь, соскрести до покрасневшей кожи и забыть, как о страшном сне. Даше показалось, что тело зудит под три дня неменяной майкой. Она начала скрестись, как собачонка, одновременно с наслаждением и страхом, что этот зуд – не просто от грязи. Мало ли какая зараза могла прицепиться в лесу. Да и спали они уже три ночи вповалку, не раздеваясь. Может, у кого-то из группы чесотка. А что? Очень даже запросто. Она ведь из всей группы знает только Димку с Иваном, да и то не настолько хорошо, чтобы не бояться.

Зуд стал совершенно невыносимым, и Даша с ужасом уставилась на свои руки, выискивая на коже признаки неприятной болезни. Кожа была чистой, но дурные подозрения от этого не пропали. Может, это сейчас ничего незаметно, а уже к вечеру вся она покроется сыпью или еще чем похуже.

Про волосы даже страшно было думать. Расческа у нее с собой была, но радости от этого сейчас было мало. Казалось, что волосы слиплись в сосульки безвозвратно, и, как ни вози по ним расческой, выглядят они все равно ужасно.

Страдая от собственной нечистоты и несовершенства, она добрела до реки и остановилась как вкопанная.

На берегу умывался Артем. Весь он, загорелый, голый по пояс, был подсвечен золотыми лучами поднимающегося над лесом солнца и видом своим рождал мысли о древних богах, бывших не седобородыми старцами с умными глазами, а вот такими вот поджарыми самцами. Правда, мысли эти мелькнули в Дарьиной голове всего на мгновение, уступив место совсем другим восторгам и желаниям. Рядом с Артемом на большом камне стояла раскрытая мыльница веселенького желтого цвета, а в ней главное сокровище сегодняшнего дня – почти целый кусок мыла.