Солнце уже высоко, я иду к ручью и окунаюсь в воду. Нужно уходить. А лес этот всегда будет со мной — как и всякий другой. Все леса на свете — один. Но у меня есть обязанности, ничего не поделаешь. Потому что я сама так хочу.

— Уже надо уходить? — Эд с сожалением озирается вокруг. — Да, пора уходить. Мы сами так хотим.

Похоже, мы начали понимать друг друга без слов… Вот ужасно-то — их сексуальные фантазии доведут меня до бешенства!

— Думаю, так будет недолго. — Луис задумчиво смотрит на меня. — Но мы меняемся. Вас это не пугает?

— Отчего-то — не пугает. Да и выбора у нас нет, это просто происходит, и все. Наверное, все будет хорошо, главное, чтобы не вырос хвост. Так что давайте сориентируемся в пространстве и в путь. — Я беру свой рюкзак. — Надо добыть какого-нибудь травоядного и съедобного зверя. Нам необходимо мясо, консервы оставим на крайний случай.

— Ты права. Эд, заканчивай бриться и идем.

— Ненавижу зарастать щетиной. Ребята, дайте мне еще несколько минут.

Иногда несколько минут — целая вечность. Иногда они решают все на свете. Но не сегодня. Не сейчас. Пусть бреется, а я тем временем поиграю с пумой. Красавица подставляет брюшко и шею, и мне доставляет огромное удовольствие гладить ее. Это и есть подарок Та-Иньи? Он мне нравится. Я теперь совсем не боюсь больших кошек. Думаю, в рядах первых христианских мучеников я была бы теперь бесполезна.

Мы идем выше, на перевал. Идти легко, словно я уже бывала здесь, видела все это — когда-то. У меня уже нет сомнений, дойду ли я, потому что точно знаю — дойду.

Лес редеет, наша дорога становится каменистой, но это ничего, мы почти у цели, а спускаться будет намного легче.

— Там, километров за сорок отсюда, — Луис указывает на север, — есть правительственное шоссе, так что мы сравнительно недалеко от цивилизации.

— Тем лучше. Думаю, за самолетом уже выслали поисковиков. — Эд просто непростительно наивен для начинающего новую жизнь. — Мы сможем посмотреть новости по телевизору.

— Амиго, если я говорю «цивилизация», то имею в виду какое-то селение, где мы купим мулов и наймем проводника. В лучшем случае там есть радио, а если повезет, то километров через тридцать найдем и телефон. А вот нарваться на людей Педро, или на партизан, или на правительственные войска — означает для нас смерть, и достаточно мучительную, потому что все эти молодчики абсолютно ничем друг от друга не отличаются, разве что у них разные работодатели. А хуже всего придется нашей девочке — мерзавцы с ума сходят от блондинок, хотя по местным меркам Тори слишком тощая.

— Так что же нам делать?

— Мы будем двигаться так тихо, как только сможем, и живыми им не сдадимся. Если же нас возьмут, ты, Эд, или я должны будем застрелить Тори.

— Ты в своем уме? — вытаращил глаза недавний пай-мальчик.

— Я согласна. Эд, он прав. Лучше сразу, чем… после всего.

— Вы оба спятили!

— Пусть так, но сути дела это не меняет. — Луис проводит пальцем по моей щеке. — Не бойся, мы сделаем все, чтобы до таких крайних мер не дошло.

Дальше мы идем молча, думая каждый о своем. Я вспоминаю тетю Розу, и мне очень хочется увидеть ее, прижаться лицом к ее теплой груди, и ощутить знакомый запах «Шанель № 5». Она всегда пользуется только ими, даже теперь, когда у нее есть возможность покупать любые другие, все равно. Так что мы должны дойти. Просто обязаны.

— Слушайте, моя рана зажила. — Эд потрясенно ощупывает себя. — Тори, ты видишь?

— Невероятно… Луис, твоя тоже затянулась?

— Бесследно. Я и забыл о ней. Но меня, наверное, уже ничто не удивит. Призраки, локальные землетрясения, легенды, которые оказываются научными фактами, невесть откуда взявшиеся татуировки, ручные пумы, теперь вот быстрая регенерация тканей… Чего еще ждать? Может, начнем летать? Было бы отлично.

— Потрясающе, — восхищаюсь я.

— Но об этом знаем только мы втроем. И так должно остаться — только между нами. Согласны?

— В общем, да. Только я все же расскажу тете Розе, и больше никому.

Я не могу не сказать ей, парни должны меня понять.

— Кто такая тетя Роза? — Луис смотрит вопросительно.

— Женщина, которая вырастила меня. Ее брат, дядя Давид, был последним мужем матери, его и записали моим отцом, хотя я всегда знала, что он мне не родной. Потом дядя Давид умер, мамаша пропала, меня, пятилетнюю, отдали в детский дом. Там я прожила около года. А потом меня нашла тетя Роза и оформила все документы. Я не была дочерью дяди Давида (кто мой настоящий отец, наверное, не знала толком даже моя мать), но тем не менее тетя Роза забрала меня из приюта. И с того времени мы с ней — семья. Собственно, другой я и не знала. Когда появилась возможность, тетя выехала в Штаты. И меня потащила с собой, хотя вполне могла бы оставить. Она сделала для меня больше, чем для некоторых других делают родители. Вся родня ей толковала: ты еврейка, найди себе мужа, роди собственных детей. А тетя боялась, что я снова почувствую себя брошенной, и так и не вышла замуж. Она всю жизнь мне посвятила! Всегда говорила мне: ты умная, красивая, у тебя все получится. Мне тяжело пришлось поначалу, но тетя Роза примирила меня с миром.

— Тогда это святая женщина, потому что у тебя ужасный характер. — Луис хохочет. — Я шучу, не обижайся. Расскажешь нам о стране, откуда ты приехала?

— Когда-нибудь…

Я ее почти не помню, тустрану. Как-то не вели меня туда дороги. Там остался дом, трехэтажный, кирпичный, в котором мы жили, а в нем и квартира тети Розы, куда она привела меня из приюта. До приюта я помнила только общежитие, где жила с матерью. Там день и ночь воняло кислым борщом, блевотиной и мокрыми простынями, по коридорам шлялись одинаковые тетки в вылинявших халатах и стоптанных тапочках и одинаковые мужики в одинаковых спортивных штанах, растянутых на коленях, с одинаковыми волосатыми животами поверх этих штанов. Я помню, как пряталась под лестницей, когда к матери приходили «гости».

В квартире тети Розы ничем не воняло, мебель сияла блестящими лакированными боками, в комнате, куда сестра Давида меня привела, забрав из приюта, стояли пианино, письменный стол и новенькая тахта, а поверх покрывала лежали новые платьица, две красивые куклы и мягкий коричневый мишка, большой и милый. Вечером тетя Роза выкупала меня, одела в новую рубашечку, уложила спать на тахту, застеленную белоснежной простыней, с подушкой в наволочке, обшитой кружевами, и спела мне колыбельную о Лемеле. Слушая ее, я все думала, что нипочем бы не променяла черешни на луну, пусть бы мать хоть сто лет ждала…

А во дворе меня ждала Наташка. Смуглая, тощая, в красном бархатном платье, она сторожила под подъездом, пока тетя Роза не решилась наконец выпустить меня во двор одну.

— Ты будешь теперь здесь жить?

— Наверное.

Я не знала еще тогда, что этот двор станет моим королевством, как не знала, что позже мне придется оставить и его, и четыре клена, которые так красиво цветут весной, и тополя, пряно пахнущие после дождя, и белый кирпичный дом. И ее, Наташку. Я ничего еще не знала тогда, даже того, навсегда ли эта новая хорошая жизнь, но чувствовала, что меняюсь. Мне уже никого не хотелось ударить, а раньше хотелось всегда — чтобы кому-то другому тоже было так же больно, как и мне. Чтобы кто-то другой тоже понял, как оно, когда больно.