Дорогой друг,

Видите, под каким странным знаком проходит моя Судьба и вся моя жизнь.

Все — вокруг планов женитьбы. И это верно!

Я не создан для сделок с совестью — каковы бы ни были уловки, коими я мог бы надеяться их спасти. Вот так.

Моя судьба жестока, ибо готовит меня, я знаю, для цели еще более жестокой. И ВСКОРЕ[47]я буду подготовлен.

Ваш друг,

Антонен Арто.

P. S. — Я решил не подписывать «Путешествие в страну Тараумара». Мое имя должно исчезнуть.

Жану Полану

[Париж, начало июня] 1937 г.[48]

Дорогой друг,

Не надо даже инициалов. Вспомните. «Переписка с Ривьером» появилась с 3 звездочками,[49]и из всего, что я написал, может быть, это единственное, что останется. После истекших 13 лет можно сказать, что я возвращаюсь к той же точке, но круг, который я сделал — спираль: он меня привел на более высокий уровень.

Такого рода признание есть в «Танце Пейотля», правда на сей раз допускается, что подобные муки могут испытывать абсолютно все. Даже инициалы ограничили бы воздействие. Прошу вас о последнем одолжении — совсем убрать, ликвидировать все, что напоминало бы мое имя. Многих очень волнует то, что я делаю. Напоминание о моем имени их разочаровало бы, и меня разочаровало бы. В недалеком будущем я умру или окажусь в такой ситуации, где не буду нуждаться в имени. Итак, я рассчитываю на вас в отношении 3 звездочек.

Ваш друг,

Антонен Арто.

Жану Полану

[Париж, конец июня] 1937 г.[50]

Дорогой друг,

Меня смогут узнать те, кто знают меня, но много ли их? Те, кто видят меня и с кем я говорю, тоже будут знать меня. Ибо я еще здесь.

Что во всем этом важно, так это подтверждение анонимности, а не то, что я скрываюсь от тех, кто меня всегда видел, и есть те, кто меня никогда не видел и никогда меня не узнает, и через десять лет, или через шесть месяцев, возможно, это будут все.

Я ни за что не хочу больше подписываться и навсегда остаюсь вашим другом.

Антонен Арто.

Анри Паризо

Родез, 10 декабря 1943 г[51]

Дорогой господин Паризо,

я написал книгу «Путешествие в Мексику», основной частью которой является «Путешествие в страну Тараумара». Текст «Путешествия в страну Тараумара» представляет собой законченное целое. Что касается «Путешествия в Мексику», то в полном объеме это книга в 200 страниц или больше, над которой я работал восемь месяцев, с ноября 1936, даты моего возвращения из Мексики, до августа 1937, времени моего отъезда в Ирландию, и все-таки книга не совсем закончена.

С сентября 1937 года до сегодняшнего дня со мной произошло много всего: я был арестован и заключен в тюрьму в Дублине, депортирован во Францию, интернирован в Гавре, перевезен из Гавра в Руан, из Руана в <лечебницу> Святой Анны в Париже, из Святой Анны в Виль-Эврар, из Виль-Эврара в Шезаль-Бенуа, и из Шезаль-Бенуа в Родез. Все мои вещи забрали в полиции, и все мои рукописи потеряны.

У меня не осталось абсолютно ничего из вещей, которые у меня были: некоторое количество рукописей в портфеле и, что особенно важно, маленький кинжал толедской работы, 12 сантиметров длиной, связанный с тремя рыболовными крючками, этот кинжал был мне подарен одним негром с Кубы. Управляющий дублинской тюрьмой, мистер Сото, сам вернул мне все мои вещи. Даже в Гавре, где со мной нарочно плохо обращались, этот кинжал был мне возвращен вместе с ножнами из красной кожи, в которых он хранился. Мой портфель еще был со мной в Святой Анне, коричневый портфель из крокодиловой кожи, с моими инициалами, а также маленькие ножны из красной кожи со священным кинжалом, предметом, который знаком всем Посвященным, но я не знаю, что со всем этим произошло после Виль-Эврара. Что касается бумаг, документов и рукописей, я потерял их след, как только ступил на французскую землю. И чтобы написать заново «Путешествие в Мексику» и закончить его, мне понадобился бы теперь примерно год. Впрочем, атмосфера заключения в психиатрическую лечебницу не очень годится для такого вида работы. Чтобы писать, надо быть свободным. Тем не менее, я попытаюсь добавить несколько страниц к «Путешествию в страну Тараумара». Доктор Фердь-ер, который мне советует это, поможет создать все необходимые условия. Это единственный врач за шесть лет моего заключения, который попытался хоть сколько-нибудь смягчить условия моего пребывания здесь по мере своих сил.