— Нет! — г- кричу я. — Я хочу болеть этой болезнью!.. Всю жизнь!.. Хочу! Хочу! Хочу!.. И уберите ваши бритвы!.. Эй, скорей!..

— Ослиный плод к ослиной жизни приведет! — вздыхает старуха, с сожалением глядя на мое тело…

— Хочу, хочу, хочу, хочу болеть этой болезнью!.. Неизлечимой! — вскакиваю я с мраморной мокрой скамьи, ускользая от певучих шелестящих смертных бритв…

Тогда старухи заворачивают, запихивают меня в тонкое гибкое занданийское одеяло и расчесывают мои волосы ореховым гиссарским гребнем, и втирают в юную мою податливую кожу гиждуванское пахучее розовое масло…

Я опять засыпаю, сплю, забываюсь в рисовой солнечной рыхлой воде, воде, воде…

Айвовая, золотая, немая, кочующая птица льнет к шершавым, золотым, душным, душистым, поздним айвовым плодам, плодам, плодам… Задевает их… Роняет…

Сонная птица льнет к сонным напоенным плодам!.. Льнет. Вьется. Бесшумная золотая айвовая птица… Ночная… Жгучая!.. Жгучая птица!..

Две старухи с узкими полыхающими дамасскими бритвами в руках бегут ко мне по моему родному, тихому, нетронутому, сокровенному рисовому изумрудному полю…

Айе!.. Я просыпаюсь!..

Махмуд Талгат-бек и Насреддин ступают по тихим таящимся вкрадчивым покоям гарема.

Останавливаются у первой резной вишневой двери…

Насреддин в ярком цветастом фазаньем чапане — ночном чапане любви…

— …Фазаны соединяются только ночью!.. Святые птицы!.. Только ночью!.. — звучит в одуревшей голове Насреддина…

Талгат-бек бесшумно отворяет вишневую дверь.

— Сынок, иди. Это первая, рубиновая комната уединенья… Айе!.. Шайдилла!..

Там, в рубиновой комнате, рубиновые ковры… рубиновые светильники… рубиновые одеяла… рубиновая деревянная бухарская кровать под рубиновым балдахином…

В рубиновых атласных шелестящих одеялах лежит, тонет, хранится, покоится дитя, девочка, девушка, женщина с вьющимися рубиновыми от персидской едкой хны и басмы волосами… Она спит. Дыхание теплое тлеет, веет, струится, вьется, льется в рубиновых дремучих атласах…

Насреддин глядит на нее…

Чья она?.. Где ее мать и отец?.. Может, тоже ждут ее, завернув в одеяло косу-пиалу с машевой чечевичной кашей и вглядываясь в осеннюю безответную волчью нищую ночь?..

— Разбуди ее! — хрипит Талгат-бек и толкает Насреддина в бок тупым кулаком. — Разбуди ее, а она разбудит тебя!.. Ха-ха!..

— Нет. Я не люблю рубин. Цвет крови… Когда при мне режут барана и я вижу его кровь, я никогда не ем его мяса… Или у вас только одна комната уединенья в гареме, мой повелитель? — улыбнулся Насреддин, запахивая на худом пустынном своем теле огромный фазаний нелепый чапан…

— Ха-ха!.. Гарем из одной комнаты — то же, что войско из одного сарбаза-солдата! Пойдем в изумрудную комнату!..

…И не поддавайтесь своим страстям… Ибо тогда кони пожрут своих седоков… Кони-страсти пожрут своих седоков…

Пожрут!.. Пожрут?..

А за стенами крепости Офтоб-кала ночь поздняя сырая осенняя…

…В такую ночь волки скользят, таятся, тянутся, неслышно впадают в спящие теплые пахучие отары… Льнут к гиссарским послушным избыточным овечьим курдюкам… Льнут… Упиваются… Хмельные пьяные оглохшие волки!.. Их можно хватать за хвосты — они не слышат… Они чуют только кровь, баранью покорную тугую кровь… Слепые!.. А сказано у шейха Саади: волк смерти по одному уносит нас из стада… А сказано…

Две старухи с дамасскими полыхающими бритвами в руках бегут ко мне по моему родному мягкому рисовому изумрудному полю… Бегут, бегут, вязнут в рыхлой солнечной воде…

В изумрудной комнате изумрудные травяные ковры, паласы… изумрудные нежные багдадские светильники… изумрудные балхские атласные одеяла и подушки… изумрудная деревянная грушевая кровать под изумрудным балдахином…

Лежит женщина в изумрудных луговых одеялах… девушка, девочка, дитя… И сон ее — неверный, хрупкий, ломкий, и она разметалась, раскидалась, распалась на одеялах, и голова ее с зелеными, крашенными индийской мятой волосами свешивается с кровати и почти касается пола… Как голова у курицы, которую тащат с базара за связанные ноги…

А волнистая зелень одеял так похожа, так напоминает мне юную терпкую водяную зелень моих рисовых полей, полей, полей…

— Подними ее голову… Не буди ее… Уйди в нее… В спящую… Как волк в ночное спящее стадо!.. Ее зовут Зумрад… Изумруд!.. Она похожа на майскую прозрачную мягкую приречную траву… Уйди в траву… Ложись на вешнюю ласковую траву… Насреддин! Иди, волк! Иди — ягненок ждет тебя!.. Айе!.. Снимай фазаний халат! — шепчет, задыхаясь, Талгат-бек. Он устал от вина, от бессонной ночи, от старости, от воспоминаний молодых… От жизни устал…

Хрипит, задыхается, мается…

Но он хочет помочь мне…

— Иди, волк… Иди — ягненок ждет тебя!..

— Нет, муаллим, нет, учитель… Наслаждение, которое испытывает волк, поедая барана, ничто по сравнению с наслаждением, которое испытывает баран, поедая траву…

— Ты боишься, отрок? Иль тебе не нравится Зумрад?

— Разве у вас в гареме всего две комнаты? — стараюсь я еще раз перехитрить его, но он уже понимает это.

— Айе!.. У меня есть еще Алмас в алмазной комнате!.. Заррина — в золотой!.. И много других, но ты хитришь, отрок в фазаньем халате… Айе!.. Я понял!.. Ты же девственник!.. Ты боишься!.. Ха-ха!.. Я покажу тебе это!.. Сосунок, барашек, птенец!.. Ха-ха!.. Гляди!.. Айе!.. Я волк!.. Гляди — я снимаю унылый постылый чапан старости, я остаюсь в одной белой шелковой вольной сасанидской рубахе, я пью гранатовый шербет из кувшина… Гляди, Насреддин!.. Учись, внимай, о отрок, пока полна соком твоя ветвь! И пока податлива твоя глина — принимай отпечаток мира!..

— Но не отпечаток гаремных одеял, учитель!.. Да и любить в гареме — то же, что стрелять в кекликов-куропаток, запертых, томящихся в клетке. Невесело!.. Да и какая охота? — говорю я тихо, но он уже не слышит меня.

Он пьет гранатовый шербет.

Он старый… У него борода снежная, жемчужная, как сасанидская рубаха…

…И кони-страсти пожрут своих седоков… Пожрут?..

Махмуд Талгат-бек, зачем, зачем вы сняли тихий чапай старости?.. Зачем лицо ваше от прилива вялой, застойной крови сразу стало темным, а потом рубиновым, как в той, рубиновой комнате?.. И стало рубиновым лицо и тело ваше в изумрудной травяной луговой комнате… Айе!.. Зачем?..

— Подождите, муаллим!.. Не надо!.. Зачем?..

…Дряхлый, слепой, с рыхлыми палыми сыпучими желтыми клыками бродит стылый волк средь ярых, молодых текучих отар, отар, отар… тычется глухой мордой в сильные крутые блаженные нетронутые овечьи курдюки…

Айе!.. Зачем?..

Зачем гранатовый обильный шербет течет, струится, вьется, ползет, бежит по вашей вольной снежной саса-нидской рубахе?.. По жемчужной, перламутровой бороде?..

Зачем кувшин-кумган неслышно падает из ваших рубиновых онемевших пустынных палых рук в изумрудные травяные луговые ковры, ковры, ковры…

Зачем кумган падает, а гранатовый шербет все течет и течет по рубахе, по бороде… Обильный, необъятный шербет…

Муаллим!.. Да