Двое автомобильных воришек поступили на службу после того, как суд не оставил им выбора: либо армия, либо каталажка.

Других заставила нужда и обстоятельства, на которые они не могли повлиять. Им было по восемнадцать лет, и ни денег, ни работы, ни надежды на лучшее за воротами лагеря.

Они были добровольцами, и их последняя попытка сделать что-нибудь со своей жизнью заключалась в том, чтобы повесить на плечо винтовку и получить шанс умереть безвременной смертью в Юго-Восточной Азии.

В лучшем случае это была возможность уехать из дома, получить профессию и по окончании срока службы вернуться с этим грузом знаний к мирной жизни и построить свою жизнь.

Мифы о крутых мачо, с которыми растут американские мужчины, рождаются в армии. Хороший пехотинец, по армейскому определению, тот, «кто может перепить, перебить и перетрахать любого морпеха, морячка или летуна».

Помимо этого солдат не считался достаточно опытным, если не получал взыскания за нарушение субординации, не цеплял триппер в увольнениях, не цапался в городе с военной полицией во время пьянок и не черствел душой в боях во время войны.

Дуган говорил: «Солдат, который не трахается в мирное время, не будет драться в военное». Наверное, он был прав.

Нам толковали о важности немедленного исполнения приказов, о том, что вопросы ведут к колебаниям, которые, в свою очередь, ведут к ненужной смерти. Нам говорили, что сражаться за свою страну, за Бога, честь, долг и американский образ жизни («американский, как яблочный пирог», по Дугану) — почётная привилегия.

Однако у меня не было желания умирать красивой смертью Джона Уэйна. В летописи моей жизни я не нуждался в последней тщеславной главе о штыковой атаке на какой-то безымянной высоте в Индокитае. Одна мысль об этом пугала меня до чёртиков. Я хотел прожить долгую и добрую жизнь до старости, не хватив при этом свинцового яда.

Нам говорили, что хороший солдат страдает молча. Что он скрывает свои чувства кроме чувства ярости и что в конкретной боевой обстановке бывает полезно стать на время безумным.

Но всё это выглядело так, будто солдата заставляли забыть о своей человеческой сущности, умалить её, а мне этого не хотелось.

Дуган говорил, что, в конечном счёте, хороший солдат — это убивающая машина, самая эффективная во всей мировой истории. Солдат знает, как действенно управлять смертью, используя при этом любое оружие — современное или древнее.

Вот только я не хотел становиться хорошим солдатом. Не хотел убивать или быть убитым.

Несмотря на бесконечные недели муштры, некоторым всё ещё трудно было запомнить, где право, а где лево, или, стоя в строю, смотреть прямо перед собой. Поэтому строевая подготовка длилась часами под субтропическим солнцем, и мы снова и снова старались уяснить разницу между командами «Кру-ГОМ!» и «Кругом шагом-МАРШ!».

В конечном итоге, мы научились идти, пока не прозвучит команда «стой!», и стоять, пока не прикажут идти. Отдавать честь, слегка наклонив правую руку. Уже не требовалось принимать самостоятельные решения. Нас выучили ссать, срать и курить в определённое время.

Мы даже научились говорить «да», имея в виду «нет», и отвечать «спасибо», когда хотелось сказать «пошёл на хрен».

— ВАМ ПОНРАВИЛАСЬ ФИЗПОДГОТОВКА СЕГОДНЯ? — спрашивал Дуган.

— Так точно, сержант-инструктор, — отвечали мы хором.

— ХОТИТЕ ЕЩЁ?

— Так точно, сержант-инструктор.

— ВЫ КУЧКА МАНДУШЕК?

— Так точно, сержант-инструктор.

— ОБНИМУ КАК РОДНОГО ТОГО, КТО ПРОБЕЖИТ БЫСТРЕЕ ВАС, КОЗЛОВ!

— Спасибо, сержант-инструктор.

— ВЫ КУЧА ГРЯЗНЫХ ШТАТСКИХ РАЗДОЛБАЕВ, МУДАКИ!

— Спасибо, сержант-инструктор.

Постепенно наши пивные кишки постройнели, и на руках, ногах и груди округлились мускулы.

Дуган советовал не ломать особо голову по поводу нравственности Вьетнамской войны.

— Я знаю: кое-кто из вас ломает голову по этому поводу по ночам, но об этом следует забыть. Все войны безнравственны. Приведите в порядок ваше дерьмо здесь, и, может быть, вам удастся выжить там.

Вспоминая эти слова спустя почти тридцать лет, я думаю, что он был прав.

Каждый день, просыпаясь под звуки горна, я не мог поверить, что нахожусь в армии. Мне понадобились месяцы, чтобы подсознание свыклось с этим фактом. Я открывал глаза и соображал, где нахожусь, пока реальность не врывалась в мои мозги: «О, чёрт! Да я же в армии!»

Армия считала, что будущим убийцам азиатов нужна религия, поэтому по воскресеньям, хотели мы того или нет, мы обязаны были посещать магическое действо — церковную службу, по конфессиям. Капелланы нудно бубнили тошнотворные проповеди, но я научился с толком использовать это время и, сидя на твёрдой скамейке, дремал.

Если же мы вдруг решали уклониться от проведения воскресного утра в церкви, Дуган был тут как тут.

— В казарму нельзя, солдаты. Это армия. У вас нет выбора. Если я говорю — в церковь, значит, в церковь!

С другой стороны, я был благодарен воскресеньям. Не припомню, чтобы у нас был хоть один выходной в учебном лагере. Для нас строевые сержанты были богами. С понедельника по субботу. Но после церкви остаток дня мы чистили вещи, писали письма, жалели себя и задавались самым грустным вопросом из всех возможных: «Почему я? Какого чёрта я здесь делаю?»

Я не писал родителям целых шесть недель.

* * *

Дорогие мама и папа.

Я уже почти закончил учебку. После присяги я уехал поездом в Форт-Полк, штат Луизиана. Настоящая дыра!

На прошлой неделе на четверо суток наша рота отправилась на бивак — в долгий поход по лесу, где мы корчили из себя солдат и спали в палатках. Днём отрабатывали приёмы индивидуальной тактической подготовки. А закончили в четверг, когда сдали курс просачивания в тыл противника. Это почище русских горок в парке «Ривервью Амьюзмент Парк»!

Мы ползали по-пластунски через колючую проволоку и прочие препятствия, а над головой свистели боевые пули пулемётов 50-го калибра. У пулемётов каждый пятый выстрел трассирующий, и во тьме ночи это смотрелось красиво.

В лесу полно гремучих змей, скорпионов и прочих ползающих тварей. Один раз я даже сел на тарантула, а ночью в палатках насекомые ели нас поедом.

Как-то вечером не разрешили зажигать огни, и нам пришлось ночевать в стрелковых ячейках. И когда я пошёл чистить зубы, то вместо «Колгейта» достал из ранца «Бен Гей». Вот так сюрприз! У меня дёсны пылали несколько часов.

С полной выкладкой и винтовками на плечах мы прошагали больше двадцати миль за пять часов. Ранец и винтовка весят никак не меньше пятидесяти фунтов. Прибыли на место на три часа раньше намеченного срока. В 10.30 утра мы были в расположении бивака, а температура уже поднялась до 110 градусов в тени.