– В задние ворота свою чуйку запихни, – Лавр Петрович наклонился к девке, провёл пальцем по краю глубокой раны, тянущейся от темени до подбородка. Покачал головой.

– Записку нашли?

– Только Библию, – у второго ищейки на лбу блестели крупные капли пота.

– Всё здесь не так, – Лавр Петрович вынул из кармана золотые часы, найденные во рту Дидериха.

Часы бодро отбивали нотки, а стрелки показывали в землю, как ни поверни.

– Однако незадача, – Лавр Петрович посмотрел сквозь первого ищейку. – Да-с… Их не вчера убили, а позапрошлым вечером. Кровь уже высохла, да и трупы лежалые. А потом убивец здесь был. Мёрзнул, что ли? Печь топил. Все вещи вроде на своих местах, но так хозяева их бы не держали. Мебель сдвинута. Искал что-то. А нынешним утром уже не торопился, даже поел, – Лавр Петрович повёл ноздрями. – Яичницей пахнет.

Лавр Петрович тяжело прошёл в коридор. На досках отпечатался кровавый след подошвы.

– И след поменьше, чем у убивца нашего, – язык у Лавра Петровича ворочался с трудом, будто во рту вдруг стало тесно. – Сапог. Размер невелик. Каблук с внутренней стороны стёрт. Косолапый.

– Такой след у безголового полковника в кабинете имелся, – заметил первый ищейка.

Голове стало тяжело и сонно. Лавр Петрович потёр глаза, вылупился на отпечаток.

– Бумагу мне, – приказал второму. – Да водой спрысни!

Второй еле вернулся – принёс сбрызнутый водой лист.

Лавр Петрович накрыл им след. Бережно провёл сверху ладонью.

– Я вот всё думаю, как же он по городу-то пойдёт, – сказал второй ищейка. – Он же весь в крови должон быть.

След напомнил Лавру Петровичу карту Петербурга, которая висела у него в кабинете. По карте бодрые коники тянули повозки и телеги.

– Здесь всё осмотрим – и в крепость. Кабинет майора обыщем.

– А что искать будем? – спросил второй ищейка.

Лавр Петрович пожал плечами:

– Раз убийца искал, то и нам поискать следует.

– Гляньте, Лавр Петрович, – первый ищейка осел рядом на пол, протянул топор. – У печи нашёл.

На лезвии запеклась кровь.

– И чего мне на него глядеть?

Лавр Петрович встал и опёрся на стену – вокруг плыло.

На кухне погасла одна из ламп. За ней другая. Лампы гасли в спальне, в кабинете плац-майора, в коридоре. У второго ищейки закатились глаза. Он сполз по стене рядом с первым.

Наступила тьма. Лёгкие лучи редко пробивались сквозь ставни.

– На улицу. Быстро, – Лавр Петрович не услышал своего голоса. – Это он хорошо придумал, чтобы и нас всех одним разом. Печь растопил… Заслонку закры-ы-ы-ы-л…

Лавр Петрович налёг всем телом на входную дверь, но она не поддалась.

Лавр Петрович рубанул по доскам. Топор выпал из рук.

Звон ключей заставил его повернуться.

Посреди коридора в лёгком свете стоял голый старик-юродивый. Ключи на тряпке звонили по Лавру Петровичу всё сильнее.

Старик поднял палец и указал в небо:

– Лети, Лаврушка-Петрушка.

– В небеса? – удивился Лавр Петрович. – А как же муки адские?

Старик усмехнулся:

– И на небе каждому сваво не достанет.

Лавр Петрович ощутил необычайную лёгкость, поднялся над полом и лишь успел подумать: «Господитыбоженечаянныйдружокмой отчегожевсётакпростоиглупопочемуменяскверногочеловеканельзябылонапутьприжизнинаставить отчегосейчастакбольноиодинокодушемоейиниктонепровожаетменяокромямоеготяжкогопохмельного бредагдебоггдеонпустьпридётпустьспроситинакажетирасскажетмнекакнадобнобыложить».

– Повезло тебе, дурилка. Сам сваво счастья не понимаешь, – сказал старик. – Смерть от угарного газа по сравнению со смертью от топора – не что иное, как благодать Господня.

Квартальные надзиратели в Санкт-Петербурге были грязны и расхлябанны. Оттого Лавр Петрович не любил звать их на место преступленья. Но звать приходилось. Того требовали правила, которые Лавр Петрович неукоснительно соблюдал. Он был по натуре своей буквоед, хотя иногда казалось, что и буквы-то он знает не все, а только самые важные.

На этот раз квартальный запоздал, зайдя на рынок, чтобы выпить по своему обыкновению у одной из торговок стакан молока. Денег с него никто не брал. Квартальный думал, что всё это справедливо и происходит лишь по следствию его душевной доброты и сердечности к людям, от которой они тоже становятся ласковы и спокойны. В мирском гуле рынка ему трудно было услышать сказанные вдогонку нежные слова: «Чтобы ты сдох, сволочь гладкомордая».

От молока на верхней губе надзирателя выросли белые усы. В таком виде он и обнаружил припёртую широкой доской дверь в дом плац-майора Аникеева.

За дверью покоились Лавр Петрович и ищейки. Квартальный сразу сообразил, что к чему и, придержав дыхание, стал вытаскивать полуживые тела на улицу, приговаривая на воздухе:

– Москвичи, едрёна мать. Куда ни придут – везде кабак.

– Пряники с патокой!!! Отведай перед каторгой!!! – тонким голосом кричал разносчик у ворот Петропавловской крепости. Ему вторила летняя пустота дорог. Дома смотрели так, словно в них остались только старики, обнимавшие портреты царей.

К воротам подкатила двуколка, запряжённая парой вороных. В новом сюртуке, в мягкой шляпе, с тростью вышел из неё Александр Карлович Бошняк. Он старался ступать легко, но пока выходило плохо. Даже трость, на которую он опирался, своей тяжестью мешала ему.

– Братец, постой-ка, – крикнул разносчику.

Тот подковылял, шумно хлюпнул носом. Бошняк сунул под мышку трость, выгреб из кармана несколько медяков:

– Пару дай.

Разносчик завернул два пряника в старый газетный лист.

– Спасибо, братец.

Бошняк зашагал к воротам.

Комендант Сукин пробежал глазами протянутую Бошняком бумагу.

– Третье отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии… – поднял он брови. – Не слышал о таком-с… Да и вас в целости увидеть более не рассчитывал. Впрочем… – сдержанно поклонился, кивнул солдату. – Проводи.

Знакомыми коридорами дошли до каземата. Щёлкнув ключом, солдат снял запор.

Фабер лежал, поджав длинные ноги. Увидев Бошняка, вскочил.

Только теперь Бошняк разглядел этого высокого нескладного мальчика с телячьими глазами и пушком над верхней губой.

– Александр Карлыч! – Фабер крепко обнял Бошняка. – Вы живы! А тут ещё слух глупый про вас… Но я не поверил… Ни капли, ни капли не поверил…

Не разжимая объятий, Фабер продолжал:

– Я здесь совсем один. Ваша камера так и не занята. Кончились карбонарии.

Бошняк, поморщившись от боли, бережно отстранился, присел на нары. На лбу выступила испарина.

Фабер посмотрел на него с тревогой.

– Позвольте, вы ранены?

– Пустяки, – сказал Бошняк. – Как поживаете?

Фабер присел рядом.

– Тоска, – сказал он. – Тоска и страх. Скоро приговор. И Аглаю Андреевну ко мне не пускают… Ну, а вы? Какими судьбами?

– Я к вам по делу, – сказал Бошняк. – Но сначала…

Он вынул пряники и протянул Фаберу.

– Вот… И ещё…

Бошняк вытащил несколько ассигнаций.

Фабер взял деньги, посмотрел на Бошняка собачьими глазами, откусил от пряника, принялся с удовольствием жевать.

– Свежий… – сказал с набитым ртом.

С надкусанным пряником в руках Фабер производил впечатление довольного жизнью человека.

– Помните, как элегию мне читали? – спросил Бошняк.

Фабер по-детски улыбнулся.

– Как же-с, – сказал он. – Вы ещё в стену сапогом-с…

– Должно быть, это новое стихотворение, – сказал Бошняк. – Нигде боле не встречал.

– До восстания его в полном виде всего несколько человек имели, – произнёс Фабер, наслаждаясь пряником. – А теперь и подавно не сыскать. У Аглаи Андреевны из альбома его никто переписать не успел… Но вы не беспокойтесь, я передал, чтобы она сожгла.

– А вы у кого элегию взяли? – легко спросил Бошняк.

Фабер перестал жевать, медленно отложил недоеденный пряник:

– Этого я вам сказать не