Я сжала губы в маленький акт неповиновения — если это вообще можно было так назвать, — потому что Римо знал, что я подчинюсь. Мало кто осмелился бы бросить Римо вызов в этот момент. Я надеялась однажды окажусь среди них.

РИМО

Я направился к кухонному шкафу. Савио прислонился к барной стойке, потягивая напиток и измученное самолюбие.

— В следующий раз тебе следует быть повнимательнее.

Он сверкнул глазами.

— Я думаю, что у нас двоих больше причин для беспокойства. Она твоя, не моя. Подожди, пока она попытается вскипятить твой член.

— Я могу контролировать Серафину. Не волнуйся.

Я достал из шкафа швабру и ведро и вернулся на кухню. Серафина стояла на том же месте, хмуро глядя в пол.

Она продолжала удивлять меня. Фотографии, которые я видел в интернете, и сопутствующие статьи предполагали, что она была ледяной принцессой. Холодная, гордая, хрупкая. Ее легко раздавить, как свежий снег, но Серафина была как вечный лед. Сломать ее силой было трудно, не невозможно, потому что я знал, как это сделать, но это был бы неправильный подход. Даже вечный лед поддавался жаре.

Я протянул ей ведро и швабру, которые она взяла без возражений. Стараясь не смотреть мне в глаза, она наполнила ведро водой и поставила его на землю. Довольно быстро стало ясно, что Серафина никогда в жизни не держала в руках швабру. Она использовала слишком много воды, заливая пол.

Прислонившись к стойке, я молча наблюдал за ней. Ей следовало взять тряпку, встать на колени и как следует вымыть пол, но я знал, что гордость не позволит ей встать на колени в моем присутствии. Гордая, сильная и невероятно красивая, даже потная и вся в супе.

Когда она наконец сдалась, пол все еще был залит супом.

— Швабра работает неправильно.

— Швабра тут ни при чем. Доверься мне.

— Меня не учили мыть полы, — отрезала она, и непослушные пряди волос прилипли к ее щекам и лбу.

— Нет, тебя вырастили, чтобы согревать постель мужчины и раздвигать для него ноги.

Ее глаза расширились, гнев исказил ее прекрасные черты.

— Я была воспитана, чтобы заботиться о семье, быть хорошей матерью и женой.

— Ты не умеешь готовить, не умеешь убирать и, наверное, никогда в жизни не меняла подгузник. Быть хорошей матерью, кажется, не в твоем будущем.

Она оттолкнула швабру так, что та с грохотом упала на пол, подошла ближе и резко остановилась на полпути.

— Что ты знаешь о том, как быть хорошей матерью? Или порядочным человеком?

Моя грудь на мгновение сжалась, но я протолкнулся сквозь нее.

— Я знаю, как сменить подгузник на другой, и я обеспечил своих братьев защитой, когда они в ней нуждались. Это больше, чем ты можешь сказать о себе.

Она нахмурилась.

— Когда ты менял подгузники?

— Когда Адамо был младенцем, мне было уже десять, — сказал я. Это было больше, чем я хотел показать в первую очередь. Мое прошлое не касалось Серафины. — Теперь иди. Я сомневаюсь, что ты можете сделать лучше, чем это. Уборщики придут утром в любом случае.

— Ты позволяешь мне убирать, хотя у тебя есть люди?

— Твоя гордость погубит тебя, — сказал я.

— И твоя ярость будет твоей.

— Тогда мы упадем вместе. Разве это не начало каждой трагической истории любви?

Мой рот скривился при этом слове. Какая трата энергии. Наша мать любила нашего отца. Она тоже ненавидела его, но любовь помешала ей сделать то, что было необходимо. Она позволила отцу избивать и насиловать себя, позволила ему избивать нас, потому что это означало, что он и пальцем ее не тронет. Она никогда не противостояла ему. И еще хуже… обратила свой гнев на нас, чтобы защитить себя. Ее единственным актом дерзкого неповиновения было наказать нашего отца, убив его сыновей. Она пыталась отплатить ему, убивая собственную плоть и кровь, потому что была слишком слаба, чтобы отомстить другим способом. В доме, полном оружия, она не могла найти в себе мужества вонзить нож в спину отца, как следовало сделать в первый раз, когда он поднял на нее руку. Она выбрала легкий путь.

— У нас не будет любовной истории. Не трагическая, не печальная и уж точно не счастливая. Можешь забрать мою ненависть, — яростно сказала Серафина.

— Я возьму, — пробормотал я. — Ненависть намного сильнее любви.

• ────── ✾ ────── •

Вечером Нино присоединился ко мне на террасе.

— Савио рассказал мне, что случилось.

— Она очень решительная.

— От нее одни неприятности, — поправил он. — Держать ее под этой крышей большой риск.

Я криво улыбнулся ему.

— Только не говори мне, что ты боишься девушки.

Выражение лица Нино не изменилось.

— К счастью, страх не входит в число эмоций, которые я открыл.

— Тогда продолжай в том же духе, — сказал я.

Страх был так же бесполезен, как и любовь— и еще более разрушителен.

— Меня беспокоит Адамо. Его посвящение через два дня. Держать Серафину пленницей в особняке могло усилить его нежелание давать клятву.

Я повернулся к нему.

— Думаешь, он откажется от татуировки?

Нино вздохнул.

— Понятия не имею. Он ускользает. Я не могу заставить его поговорить со мной больше. Киара единственная, с кем он проводит время.

— Адамо бунтует, но он все еще Фальконе. Стоит ли давить на него сильнее?

Нино покачал головой.

— Думаю, это заставило бы его отстраниться еще больше. Мы должны надеяться, что он придет в себя в конце концов.

— Посвящение перед нашими младшими офицерами и капитанами. Если он откажется… — я замолчал.

Нино кивнул, потому что понял. Отказ Адамо от татуировки был бы позором, предательством. Было только одно наказание за отказ от татуировки: смерть.

— Полагаю, нам не в первый раз придется убить значительное количество Каморристов, — сказал я.

— Эти люди верны. Было бы неудачно избавиться от них, и мы столкнулись бы со слишком многими противниками сразу.

— До этого не дойдет.

Нино снова кивнул и тихо встал рядом со мной.

— Ты дал Серафине что-нибудь от боли?

— Боли? — эхом отозвался я.

— Ее рана может причинять боль.

— Порез неглубокий. Это не может вызвать у нее ничего, кроме легкого дискомфорта.

Нино покачал головой.

— Именно так я думал, когда лечил рану Киары, но она была удивительно чувствительна к боли. И Серафина не будет отличаться. Может, даже хуже. Возможно, это первый порез, который она получила, возможно, это вообще первый акт насилия, Римо. Она будет чувствовать боль глубже, чем мы с тобой.

Я обдумал его слова и понял, что он, вероятно, прав. Из того, что я узнал, Серафину,