Да, я ему верил.

— Куда можно сесть, Одран? — спросил он, оглядывая комнату. — Давай я сяду вот на этот стул, а ты на кровать, хорошо?

Я кивнул. Отец Хотон сел к столу, за которым обычно я делал уроки, и в окно посмотрел на идеально ухоженный сад миссис Рэтли. Потом с улыбкой взглянул на меня, и я сел напротив него, стыдливо уставившись в пол.

Сколько же ему было лет? Тогда мне казалось, лет шестьдесят пять, но сейчас я думаю, что не больше сорока. Он был болезненно худ, ты сразу отмечал его выпиравшие скулы и глубоко запавшие глаза.

— Как поживаешь, Одран? — спросил он.

— Хорошо, отче.

— С учебой порядок?

— Да, отче.

— Молодец. Какие у тебя любимые предметы?

— Наверное, английский, — подумав, ответил я. — Чтение и все такое.

— Ну да, чтение. А в чем хромаешь?

— В географии. И в ирландском.

— Трудный язык.

— Он никогда мне не давался, отче.

— Я тоже не блистал по этому предмету. Ну и что? Вот как-то обхожусь. А ты не думал на лето съездить в ирландскую глубинку, чтоб подучить язык?

— Нет. Мама говорит, там всякая шваль собирается.

— Что правда, то правда. Со всей страны съезжаются парни. И девицы. Непутевые. Это негоже, верно?

— Да, отче.

Пастор вздохнул и снова огляделся; взгляд его задержался на отцовой фотографии на прикроватной тумбочке: рекламный снимок из «Плуга и звезд», отец в роли юного Кови. Мама хотела ее убрать, но я взбунтовался — первый раз в жизни настоял на своем и победил. И это была единственная вещь в комнате, к которой мама не прикасалась во время уборки, раз в неделю я сам стирал с рамки пыль.

— Наверное, скучаешь по нему, Одран? — Отец Хотон показал на фото. — Как-никак мужчина в доме. Отец. Наверняка скучаешь.

Я кивнул.

— А я вот никогда не видел своего отца. Ты знал об этом?

— Нет, отче.

— Ну вот, теперь знаешь. Он умер за месяц до моего рождения. Сердечный приступ, прямо на главпочтамте, в очереди за маркой.

— Сочувствую, отче.

— Ну да, ну да. — Пастор вздохнул и отвернулся, задумавшись о своем. Потом снова взглянул на меня и вроде как улыбнулся: — Ты знаешь, зачем я пришел, Одран?

Я помотал головой, хотя прекрасно знал.

— Твоя мама считает, нам надо кое о чем поговорить. Ты не против, нет? Согласен поговорить со мной?

— Конечно, отче.

— Я, знаешь ли, тоже когда-то был мальчиком, не смейся (я и не смеялся). Я понимаю, каково быть подростком. Сейчас у тебя нелегкое время. Уроки, учеба. Ты растешь. И кроме того, есть всякие… скажем так… отвлечения.

Я молчал. Решил, что не пророню ни слова и отвечу лишь на вопросы в лоб. Пусть он говорит, что считает нужным, я буду слушать, и только.

— Бывает, что ты отвлекаешься, Одран? — спросил пастор. Я шумно сглотнул и пожал плечами. — Отвечай, мальчик.

— Иногда, — сказал я.

— И на что отвлекаешься?

— Ну так, не могу сосредоточиться. — Я старался угадать с ответом. Вдруг вспомнились минуты ожидания субботней исповеди, когда я не столько выискивал свои истинные грехи на прошедшей неделе, сколько измышлял проступки, которые устроят священника. Ругнулся. Надерзил маме. Ни с того ни с сего швырнул камнем в мальчика.

— А что тебе мешает сосредоточиться, Одран? — Пастор озабоченно подался вперед: — Расскажи. Все останется между нами. Маме я не передам. Твои слова не выйдут дальше этой комнаты. Что мешает сосредоточиться?

Я понимал, какого ответа он ждет, но не мог заставить себя говорить на слишком постыдную тему.

— Телик, — сказал я. Вроде ответ не хуже любого другого.

— Телик?

— Да.

Пастор задумался.

— Ты много смотришь телевизор, Одран?

— Да, — признался я. — Мама говорит, чересчур много.

— Она права?

— Не знаю.

— И что ты смотришь, Одран?

— Что показывают.

— Ну например? Назови свою любимую передачу.

— «Вершина популярности».

— Так. По-моему, это музыкальная передача?

— Да, отче.

— Ты любишь музыку?

— Люблю, отче.

— А кто тебе нравится? Какие исполнители?

— «Битлз».

— Я слышал, они распались.

— Да, — сказал я. — Но они опять соберутся. Все так говорят.

— Хорошо бы, конечно. Кто еще тебе нравится?

— Элтон Джон. Дэвид Боуи.

— Еще кто-нибудь?

— Сэнди Шоу.

— Кажется, я ее знаю, — обрадовался пастор. — Она выступает босиком, да?

— Да, отче.

Помолчав, отец Хотон сглотнул, на его тощей шее дернулся кадык.

— И тебе это нравится, Одран? Любишь смотреть на ее босые ноги?

Я пожал плечами и отвел взгляд:

— Не знаю.

— А по-моему, знаешь.

— У нее есть хорошие песни.

— Вот как? Однажды я ее видел по телевизору. На конкурсе Евровидения. Ты смотришь этот конкурс, Одран?

— Да, отче.

— Ты видел ее выступление?

— Видел, отче. Это было несколько лет назад.

— И что скажешь?

— Она спела классно.

— Хочешь знать, что я о ней думаю?

— Да, отче.

— Сказать?

— Да, отче.

— На мой взгляд, она грязная девка. — Пастор еще больше подался вперед: — Из тех, у кого ни стыда ни совести. Выставляет свои прелести напоказ всему свету. Кто на такой женится, скажи на милость?

Я покачал головой:

— Не знаю, отче. — Мне захотелось, чтобы он ушел.

— И таких немало, ты согласен? Этих грязных девок. Я сам вижу бесстыдниц, что нагло разгуливают по городу. Во что превратился наш приход! На воскресную службу они являются в таких нарядах, что мне кажется, будто я заснул в Чёрчтауне, а проснулся в Содоме и Гоморре.

— Разом в обоих, отче? — рискнул я спросить.

— То есть в Содоме или Гоморре. Решил пошутить, Одран?

— Нет, отче.

— Надеюсь. Ибо сейчас не до смеха. Ой не до смеха. Речь идет о твоей душе. Ты это понимаешь? О твоей бессмертной душе. Сидишь тут, прикидываешься ангелочком, а сам мечтаешь удрать к телевизору, чтобы пялиться на грязных девок! Так, Одран, да? Смотри мне в глаза!