– Почему?

– Ты никогда не говорила об этом с мамой? – спрашивает он.

– Нет. Мы никогда не говорили о тебе. Если даже я пыталась начать этот разговор, она замыкалась в себе, – отвечаю я, глядя, как заинтересованность на лице отца меняется смущением.

– А.

– Извини, – говорю я, хотя и не уверена, что мне есть за что извиняться.

– Нет, я понимаю. Я ее не виню. – На мгновение он закрывает глаза, потом открывает их. Хардин возвращается на кухню и садится рядом со мной. – Отвечаю на твой вопрос: мы поженились так рано, потому что она забеременела тобой, а твои бабушка с дедушкой ненавидели меня и старались, чтобы она держалась от меня подальше. Так вот мы с ней и соединились.

Он улыбается, наслаждаясь воспоминаниями.

– Вы поженились назло бабушке с дедушкой? – с улыбкой спрашиваю я.

Мои бабушка с дедушкой, царствие им небесное, были немножко… странные. Очень странные. В моих детских воспоминаниях осталось, как меня затыкают за обеденным столом, требуют, чтобы я не смеялась, и заставляют снимать обувь, прежде чем заходить на ковры. На мой день рождения они присылали совершенно невыразительные карточки сберегательного счета, которым можно воспользоваться через десять лет, – не лучший подарок для восьмилетней девочки.

Моя мама была абсолютным клоном моей бабушки, только поживее. Хотя она старалась; мама тратила дни и ночи, пытаясь стать такой же совершенной, какой, по воспоминаниям, была ее мать.

Или настолько совершенной, насколько она ее представляла, неожиданно думаю я.

Отец усмехается:

– В некотором смысле да, назло. Но твоя мама всегда мечтала выйти замуж. Она практически приволокла меня к алтарю.

Он снова смеется, и Хардин смотрит на меня, прежде чем тоже усмехнуться.

Я хмуро поглядываю на него, вспоминая его реплики по поводу моих суждений о браке. Потом снова обращаюсь к папе:

– А ты был против брака?

– Нет. Честно говоря, я не помню; помню только, что был напуган, как всякий девятнадцатилетний пацан.

– И не зря. Мы видим, как это на тебе отразилось, – вставляет Хардин.

Я кидаю на него негодующий взгляд, но отец только отмахивается.

– Не то чтобы я это рекомендую, но многим молодым родителям это полезно. – Он машет рукой. – Я просто не был из их числа.

– А, – хмыкаю я. Не могу представить себе родителей в моем возрасте.

Он улыбается, давая мне понять, что готов отвечать еще.

– Еще вопросы, Тесси?

– Нет… думаю, это все, – говорю я.

Мне точно не очень уютно рядом с ним, но определенно уютнее, чем если бы на его месте сидела мать.

– Если захочешь узнать еще, спрашивай. А пока, если никто не против, я приму душ перед ужином?

– Конечно. Давай, – отвечаю я.

Просто не верится, что он тут всего два дня. Так много всего произошло с тех пор, как он тут появился, – Хардина отчислили или не отчислили, встреча с Зедом на парковке, обед со Стеф и Молли, стертый журнал вызовов – даже очень много. Это просто кошмар, куча вопросов постоянно растет, и кажется, что уменьшится она еще не скоро.

– Что-то случилось? – спрашивает Хардин, когда отец исчезает в коридоре.

– Ничего. – Я встаю и прохожу несколько шагов, прежде чем он меня останавливает, коснувшись моей талии и поворачивая к себе лицом.

– Я хорошо тебя знаю. Скажи мне, что случилось, – тихо требует он, положив руки мне на бедра.

Я пристально смотрю ему в глаза.

– Ты.

– Я… что? Поясни.

– Ты странно себя ведешь, ты удалил все сообщения и вызовы.

Он раздраженно морщится, потирает нос.

– Почему бы тебе не перестать лазить в мой телефон?

– Потому что ты ведешь себя подозрительно и…

– Так ты все-таки в нем копалась? Разве я тебе не говорил, чтобы ты так не делала?

Его негодование так меня возмущает, что кровь немедленно вскипает от гнева.

– Я знаю, что не должна копаться в твоих вещах, но ты не должен давать мне для этого причины. И если тебе нечего скрывать, что ты так беспокоишься? Я была бы не против, если бы ты посмотрел мой телефон. Мне нечего скрывать.

Я достаю из кармана телефон и протягиваю ему. И мгновенно вспоминаю, что, кажется, не удалила сообщение от Зеда, и начинаю паниковать, но Хардин отклоняет мою руку.

– Ты это делаешь просто в оправдание своего психоза, – заявляет он.

Его слова обижают меня. Но мне нечего сказать. То есть много есть что сказать, но слова застревают в горле. Я сбрасываю его руки с бедер и несусь прочь. Он сказал, что знает меня достаточно хорошо, чтобы чувствовать, когда со мной что-то не так. А я знаю его достаточно хорошо, чтобы определить, когда ловлю его на чем-то – будь то маленькая ложь или ставка на то, что кто-то лишит меня девственности; каждый раз происходит одно и то же: сначала он себя ведет подозрительно, а потом, когда я прижимаю его к стенке, сердится, защищается и наконец меня оскорбляет.

– Не уходи от меня! – бубнит он за моей спиной.

– Не ходи за мной! – требую я, уходя в спальню.

Но через секунду он появляется в дверях.

– Мне не нравится, когда ты лезешь в мое барахло.

– Мне тоже не нравится, но приходится.

Он закрывает дверь и прислоняется к ней спиной.

– Не стоит. Я их удалил, потому что… это вышло случайно. Там не было ничего, что бы заставило тебя волноваться.

– Волноваться? Ты хотел сказать «психовать»?

Он вздыхает.

– Я правда не хотел этого говорить.

– Тогда перестань говорить то, что не хотел говорить. Потому что я не понимаю, что ты серьезно говоришь, а что нет.

– Тогда не ройся в моем барахле. Потому что я не могу понять, могу я доверять тебе или нет.

– Ну ладно. – Я сажусь за стол.

– Ну ладно, – повторяет он, садясь на кровать.

Не могу решить, верю я ему или нет. Ничего не прибавилось, но и не убавилось. Может, он удалил вызовы и эсэмэс случайно, а может – потому что говорил по телефону со Стеф. Распаленное воображение развивает обрывки разговора, которые я слышала, но я не могу спросить об этом разговоре Хардина, потому что не хочу, чтобы он знал, что я подслушивала. Кроме того, он все равно не скажет, о чем они говорили.

– Я не хочу, чтобы между нами были секреты. Это должно остаться в прошлом, – напоминаю я.

– Черт, я знаю. Нет никаких тайн; ты просто сходишь с ума.

– Хватит называть меня сумасшедшей. Не тебе называть так кого-либо.