Я чувствую, как нетерпеливая рука пытается залезть под одежду, и почему-то дрожит, добравшись наконец, до груди. И она, рука эта, такая нежная, такая трепетная… Легонько, чуть касаясь, перекатывает между пальцами сосок. И пронзающая мое тело молния острого возбуждения буквально вырывает у меня его имя:

— Ва-анечка…

Он почему-то замирает. Потом медленно отодвигается, лишая меня своего жара, своей ласки, надежды… И говорит чужим хриплым голосом:

— Давид. Не Ванечка. Слышишь?

Я постепенно прихожу в себя. Мне больно и горько. Как могла я принять этого… этого человека за своего мужа? Как могла забыть, что не будет Ванечки больше никогда в моей жизни? В горле — комок и я знаю, что если заплачу сейчас мне станет легче, но держусь из последних сил — только не при нем. И стараюсь, чтобы голос звучал также, как и всегда:

— Давид, кто дал тебе право лапать меня?

— Ты.

— Что-о?

— Стонами своими, ответными поцелуями, возбуждением…

— Я думала, что со мной другой мужчина. Мне приснилось.

— Он — твой муж?

— Я не хочу рассказывать о нем ТЕБЕ. И никогда! Слышишь? Никогда больше не трогай меня! Я не хочу! Я не могу! — я не хотела кричать, помнила, что вокруг бойцы, знала, что, несмотря на броню, которая покрывает Мустанга, кое-что за пределами машины все-таки слышно, но голос непроизвольно срывался на верхние ноты.

— Да успокойся ты, ненормальная, не хочешь — не буду больше. Подумаешь, тоже мне сама невинность отыскалась! На вот, я тебе ужин принес. Чай еще не остыл.

Есть хотелось. Я не знала, что придётся ехать так далеко, поэтому из дому ничего с собой не взяла. У Пограничников покормили, но это было утром. А сейчас, судя по всему, дело идет к полуночи. Мясо с хлебом показались очень вкусными, а чай — ароматным и жутко сладким.

— Сахар? Откуда? — заговорила с ним сама, наблюдая, как он пытается нащупать рычаг, чтобы перевести кресло в горизонтальное положение.

— Хм, не спрашивай. И не требуй его завтра у нашего дежурного кашевара — не даст.

Свой отдал, что ли? Я смягчилась — настоящий чай с сахаром пить приходилось редко, это был дефицитный продукт. Да и, вообще, он ведь позаботился обо мне — вон, еду принес.

— Рычаг снизу под сиденьем, — потом, немного поразмыслив, добавила. — А в багажнике одеяло есть.

— Бери себе.

Понимая, что это уже — перебор, но почему-то испытывая перед ним какое-то необъяснимое чувство вины, я возразила:

— Оно большое, бери, хватит на двоих.

Он заметно встрепенулся и обрадованно заявил:

— Ну вот, сразу бы так! А-то «не трогай меня никогда»!

— Вот что ты за человек! Я без намеков! Просто холодно же очень ночью! Но если ты будешь приставать, то спи уж тогда так, без одеяла!

— А ну ладно! Как скажешь. Не хочешь — не надо.

Я обратила внимание на эту его неожиданную покладистость, но не думала, что этот человек настолько подлый и коварный, и слова его ничего не значат…

… А вот ночью, наверное ближе к утру, когда в остывшей машине было так же холодно, как на улице, я проснулась внезапно от того, что Давид, шепотом матерясь, устраивается за моей спиной на МОЕМ сиденье и закутывает нас двоих одеялом, плотнее запихивая под мой бок его края.

Я хотела возразить, честно! Я думала о том, что нужно прогнать, обругать его. Я не знаю, почему не смогла.

А потом, когда талию обвила сильная рука, а лицо его уткнулось мне в волосы на затылке, когда стало не просто тепло, а как-то… уютно, словно в коконе и ещё… спокойно, как не было уже давно, тогда я решила, что если сделаю вид, что сплю, он подумает, что я ничего не заметила. Долго лежала без сна, наслаждаясь объятьями чужого мужчины, вдыхая его приятный запах, чувствуя всем телом, как жарко во сне он дышит мне в затылок… проклиная себя, предательницу, и не имея сил сбросить эту наглую руку.

И впервые за два года я спала крепко и без сновидений и проснулась вовсе не от очередного кошмара, а… вот же, сволочь, от легкого поцелуя в шею…

— Давид, отпусти, — и сама не услышала уверенности в своём собственном голосе. — Пожалуйста…

— Ага, сейчас, — пробормотал, продолжая прижиматься все также близко. — Просто затекло все тело, на одном боку знаешь как трудно спать… и не говори, что не звала меня к себе… ты так стучала зубами, что я заснуть не мог…

Я слушала. А смысл… ускользал. Просто он шептал, прижимаясь теплыми губами к моей шее сзади и от этого мне было жарко и волнительно, и от этого сладко ныло внизу живота…

Никакого спокойствия, вопреки названию, препарат, введенный мне в вену, не принес — я все также волновалась и испытывала страх, глядя на высокого, крепкого, еще совсем не старого мужчину, который курил, сидя за небольшим столиком в углу комнаты.

— Расскажи, — попросила его.

Это было унизительно — просить о чем-то человека, выкравшего меня непонятно зачем; человека, которого ненавидел мой отец. Но я очень хотела знать, как будто чувствовала, что от его ответов сейчас зависит вся моя жизнь.

— Расскажу. Присаживайся, — он указал на стул рядом с собой. Приближаться к Земцову мне не хотелось, но и сопротивляться его вкрадчивому голосу, по непонятной для себя причине, я тоже не могла. — Курить не предлагаю, извини, это не соответствует цели твоего визита ко мне. Сейчас принесут поесть, потерпи.

— А какова же цель моего визита, могу я узнать? — я подумала о том, что мы с ним в помещении вдвоем, руки у меня развязаны, а комната всего лишь на втором этаже — я могу сейчас попытаться провести один из своих приёмов, тем более, что он в данный момент сидит, а я, как раз, стою, да еще и с развязанными руками, а потом выпрыгнуть в окно — а там, попробуйте еще поймайте!

— Узнаешь, все узнаешь. Но предупреждаю, «Спокойствие», которое тебе вкололи — это не валерьянка вовсе, это — блокатор для твоих способностей. Ты, конечно, можешь попробовать сейчас то, о чем думаешь, но учти, что я тоже кое-что умею.

Как? Правда? Но откуда он узнал? Я попыталась призвать свою Силу, направить ее в кончики пальцев, и даже, с радостью, почувствовала знакомое покалывание в них, но оно накатывало небольшими волнами, и тут же исчезало. Звонцов понимающе качал головой:

— Да-да, я вижу, ты меня начинаешь понимать. Садись, рассказ будет долгим… В самом начале работы над проектом, как я уже сказал, мы с Платоном Ростоцким были друзьями, несмотря на то, что находились, так скажем, по разные стороны баррикад. Но потом случилась одна вещь… Специальная бригада разыскивала все новых испытуемых. И однажды они привезли ее — твою мать…

Он внезапно замолчал и некоторое время сидел, уставившись в стену, пока пепел от тлеющей сигареты не упал на палец.