— Везучий был дед!

— Да. Только он вышел с выбитыми зубами и с отбитыми почками. И без прежней веры в людей… Толя рассказывал, первое время отец от каждого стука в дверь вздрагивал. Тогда-то они переехали из Москвы в Домск. Подальше от столичных дел.

— Почему мне не рассказывал никто?

Майя усмехнулась.

— Потому что мы все приучились забывать и молчать. В этом была советская власть. Но я даже не про Альберта Анатольевича, я про твоего отца. Представь, каково ему было! Вот он чемпион Москвы, отличник, гордость школы. А через месяц — сын врага народа. Его вмиг из пионеров исключили. Но главное — друзья отвернулись. Его через неделю в подворотне поймали, избили, на спине написали мелом: «Враг народа». Сын врага — значит, сам тоже враг. Понимаешь, у него было будущее, мечты, шахматы. В один раз прихлопнули! Ни будущего, ни друзей.

— Ох-ох-ох, — без жалости поохал Богдан, хватая с тарелки пироги. — Ой, бедный папа. И шахматы вернулись, и прочее. Потому что деда оправдали. Так? Все у отца было: турниры, поездки, призы, слава. А если б он не продул Бобби Фишеру — так было б все и даже больше, — заключил он, подбирая губами капустные пряди.

Майя встала, отвернулась к балкону. Ей хотелось бы не слышать последних слов Дани. Почему он так жесток к отцу? Будто про постороннего говорит… За окном у проезжавшего троллейбуса сорвался ус с проводов, троллейбус встал посреди дороги, с лязгом раскрылась передняя дверь, и выскочил злой, небритый маленький водитель — материться и прилаживать ус на место. А за дорогой равнодушно шумели кроны высоких сосен и лип в парке.

— С каждым днем все меньше остается людей, которые помнят Толю. Исчезает его след, как краска тает в воде. Уже никто, кроме меня, не заступится за него перед тобой… — вздохнула Майя.

Сын молчал.

— Даня! Между прочим, непримиримыми бывают только не очень умные люди.

— Если у тебя в духовке лежит кулебяка — я все прощу! Кстати, о непримиримых: знаешь, что учудил Степан?

Майя достала еще теплую кулебяку, выложила на голубую фарфоровую тарелку со сценой охоты, привезенную Толей давным-давно из Дрездена, а Богдан тем временем рассказал, что был у сына дважды, в первый раз, кажется, поругался с ним — кажется или поругался? — да уже не помню, ну, сказал что-то, а он принял близко к сердцу… и так далее. Майя уяснила, что Степа надулся, как лягух, и даже не показал ему внука.

— Ну естественно, — рассеянно сказала Майя.

— По-твоему, это естественно?! — возмутился Богдан. — Ко мне вахтеры сердечней относятся, чем родной сын!

— А что ты, собственно, хочешь? — склонила голову Майя.

— Я семью хочу!

Сын воскликнул это с таким праведным негодованием, будто ему не давали забрать уже оплаченный стаканчик мороженого.

— Это какую семью? — переспросила Майя. — Когда все собираются за столом, под одним абажуром, шутки-смех, папочка дорогой, ах, как мы тебя любим?

Богдан нахмурился и вгрызся в сектор кулебяки.

— Даня, знаешь пословицу: что потопаешь, то и полопаешь? Ты семью себе не натопал. Ты много в Москве трудился, и я горжусь тобой. Ты натопал себе квартиру, дом, путешествия, независимость… много всего ты сам заработал. И я тобой горжусь.

— Вот, значит, как? — сердито спросил Богдан.

Он встал, широко расставив ноги, упер руки в бока, словно собирался прочесть отповедь, но молчал.

— Уезжать собрался, да? — спросила Майя. — Так и уедешь, не повидав Ярослава?

— Нет, что ты! Я проникну к ним в дом, как тать, украду Яро… — начал Богдан, но у него зазвонил телефон, он взглянул на экран и, увидев, кто звонит, изменился в лице. Лицо его стало шатким и взволнованным, словно он снова студент, плохо выучивший к экзамену учебник.

— Я на минуту, — сказал он матери, вставая и выходя в коридор.

— Петр Сергеевич, здравствуйте! Очень хорошо, я как раз хотел… — услышала Майя, а затем Богдан плотно прикрыл за собой дверь.

Но минуту спустя через открытую дверь балкона стали слабо доноситься слова. На балконе всегда было слышно, если кто-то говорил в соседней комнате с открытым окном. «Я могу на сто процентов гарантировать… — прилетал голос сына с ветром. — Я завтра буду в Москве, и мы…» Майя закрыла дверь на балкон. Ей очень даже хотелось бы послушать, переменившееся лицо Богдана говорило, что звонок весьма, весьма важный. Но подслушивать — нет! Никогда не опускалась до этого, и поздно начинать.

Через десять минут Богдан вернулся — порозовевший, будто выходил не в гостиную, а в баню.

— Так ты уезжаешь или не уезжаешь? — спросила Майя, словно их разговор не прерывался.

— Чаю хочу! — объявил Богдан и сам ринулся к шкафчикам, застучал дверцами, зазвенел фарфором, банками, ложками, что-то пряча в этом шуме и звоне.

— Нет, я же говорю, что не уезжаю. Отпуск у меня! — говорил он, заваривая чай. — Я побуду в Домске. Пару недель, как раз на день рождения Степы схожу. Осталось только, чтоб он пригласил. О! Придумал! Ты с ним поговоришь!

— Как будто нет у меня больше дел, — задумчиво сказала Майя.

Сын фыркнул, но затем повернулся и, комично стеная, пал и сложил полуседую голову Майе на колени.

— Ой, что ж такое! Ой, некому слово доброе за меня замолвить!

Майя положила руку ему на голову, погладила короткие кудри.

— Ма-ма. Ну, мам. Давай. Вправь Степе мозги. Я знаю, ты можешь.

— Что за лексикон? — нахмурилась Майя.

Ох. А кто, кроме нее? Никто. Для Богдана отношения — что игрушка: покручу, поверчу, а сломаю — починю. Степа же закипает медленно, но уж если обиделся — то надолго и крепко… Хорошо, пока она с ними. А потом кто их мирить будет?

— Мам! — нетерпеливо позвал Богдан. — Повлияй на Степу!

— Я попробую.

Юля шла по Гороховой улице к дому. Подул ветер, запахло сиренью — большой, бело-розовый куст цвел у соседей напротив. Она приблизилась к знакомому сизому забору, поднесла руку к деревянным доскам с облезающей краской. Кувыркавшийся в струе ветра весенний листок пронесся через ее грудь, вызвав внутри легкую щекотку. Юля хихикнула и перелетела через забор.

Вчера ее парение над Парижем кончилось так: перед глазами крылом махнула темнота, желудок взмыл вверх, голова закружилась… Мгновение болтанки — и она опять очутилась в музейном хранилище, в подвальной комнате с рядами стеллажей.

На полу боком лежал бронзовый орел. Все было в точности таким же, как обычно, и в нерушимом покое лежала по углам пыль, игнорируя адреналиновое буханье в груди у Юли. Еле слышно гудели лампы на потолке. Она встала со стула, на подгибающихся ногах подошла к статуэтке и убрала ее в шкаф. Она возвращалась мыслями к удивительному приключению целый день, да и ночью долго не могла заснуть, думая: что ж это было? Сон? Нет, не сон. Галлюцинация? Не хотелось бы.