— Растяпа!

Но когда я, забыв, где нахожусь, погружался в свои мысли и переставал работать, он всегда успевал вовремя предупредить, что приближается кто-то из немецких надсмотрщиков.

— Раствор! — кричал он так, что было слышно на всю площадь, а я бросался к первому попавшемуся ведру или мастерку, изображая трудовое рвение.

Больше всего меня тогда волновала перспектива приближающейся зимы. У меня не было теплой одежды и, конечно, перчаток. Я всегда плохо переносил холод; стоило мне отморозить руки, да еще на такой тяжелой физической работе, и на профессии пианиста можно ставить крест. С растущим беспокойством я наблюдал, как желтеют листья на Уяздовских Аллеях, а порывы ветра день ото дня становятся холоднее.

Тогда же наши временные «номерки на жизнь» поменяли на постоянные. Кроме того, меня переселили в другое место гетто — на улицу Пыльную. И со стройки, что велась на Аллеях в «арийской» части города, нас перевели на другой объект. Там дело подходило к концу и уже не требовалось столько рабочих рук. С каждым днем температура опускалась ниже, и все чаще во время работы у меня немели пальцы от холода. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не случай — не было бы счастья, да несчастье помогло. Однажды, неся известь, я споткнулся и вывихнул себе лодыжку. Для работы на стройке я стал непригоден. Тогда инженер Блюм отправил меня работать на склад. Был конец ноября — последний срок, чтобы спасти руки. В помещениях склада наверняка было теплее, чем под открытым небом.

Теперь все больше рабочих с Уяздовских Аллей направляли к нам. И все больше эсэсовцев— надзирателей, переходили на стройплощадку на улицу Нарбута. Однажды утром здесь появился садист, вызывавший у рабочих ужас; его настоящего имени никто не знал, мы звали его Зигзаг. Его издевательства над людьми носили специфический характер, принося ему своего рода сексуальное удовлетворение: он приказывал своей жертве наклониться, зажимал его голову между своих ляжек и, побледнев от злобы, цедил сквозь зубы: «Зиг-заг, зиг-заг!», затем изо всех сил хлестал несчастного нагайкой по ягодицам. Всегда до тех пор, пока тот не терял сознание от боли.

И снова по гетто ходили слухи об очередном «выселении». Если они соответствуют действительности, значит, немцы собираются полностью нас истребить. В конце концов, нас оставалось лишь около шестидесяти тысяч, и чем еще могли руководствоваться немцы, желая убрать столь малую группу населения из города? Все чаще возникала мысль о необходимости активного сопротивления. Особенно решительно была настроена еврейская молодежь, и уже кое-где в гетто начинали укреплять дома на случай, если придется в них обороняться. Должно быть, немцы это почувствовали, потому что на стенах гетто появились объявления, где в самых теплых выражениях нас заверяли, что новых депортаций не планируется. Надзиратели, приставленные к нашей бригаде, все время, уже от своего имени, заверяли нас в том же, и в доказательство своих слов позволили нам, теперь уже официально, каждый день покупать по пять килограммов картофеля и буханке хлеба и уносить с собой в гетто. В своем «великодушии» немцы зашли так далеко, что даже разрешили одному из нашей группы делать закупки на всех, а для этого каждый день свободно перемещаться по городу. Мы нашли молодого смелого парня по прозвищу Майорек. Немцы не предусмотрели только одного: что Майорек станет связным между движением Сопротивления в гетто и за его пределами и будет выполнять наши поручения.

Официальное разрешение ввозить в гетто определенное количество продуктов вызвало настоящий торговый ажиотаж вокруг нашей группы. Каждый день, когда мы выходили из ворот гетто, нас у другой стороны стены ожидали толпы торговцев, которые выменивали у моих товарищей «тряпки», то есть старые, изношенные вещи, на съестное.

Меня интересовали не столько эти сделки, сколько новости, которые при случае можно было узнать у торговцев. Союзники высадились в Африке, уже три месяца шла оборона Сталинграда, а в Варшаве совершено новое покушение — в немецкий «Cafe-Club» бросили гранату. Каждая такая новость прибавляла нам мужество и стойкость, укрепляла веру в скорое падение Германии.

К тому времени относятся первые акции возмездия в гетто, на первых порах в основном против продажных тварей. Был убит Лейкин, один из величайших подлецов, служивших в еврейской полиции, прославившийся во время облав и вывоза людей на Umschlagplatz. Вскоре после этого наши еврейские мстители привели в исполнение смертный приговор некоему Фирсту — связному между еврейской администрацией и гестапо. Шпиков в гетто впервые охватил страх.

Постепенно ко мне возвращались бодрость духа и желание жить. Поэтому наступил момент, когда я решил обратиться к Майореку с просьбой позвонить из города моим знакомым: пусть они меня как-нибудь отсюда вытащат и спрячут. С бьющимся сердцем я ожидал его возвращения. Наконец, во второй половине дня он вернулся, но с плохими новостями: знакомые ответили ему, что не могут рисковать, пряча у себя еврея. Ведь в конце концов, за это грозит смерть! — объяснили они с негодованием, не понимая, как им вообще посмели предложить что-либо подобное. Да. Здесь ничего не поделаешь. Эти сказали «нет», но, может, другие будут более благосклонны. Главное — не терять надежды.

Приближался Новый год.

31 декабря 1942 года неожиданно пришел большой состав с углем. Нам приказали в тот же день полностью его разгрузить и перенести уголь в подвал дома на улице Нарбута. То была тяжелая работа, которая затянулась надолго. Вместо того чтобы отправиться в гетто в шесть вечера, мы вышли, когда уже наступила ночь.

Мы шли колонной по трое по нашему обычному маршруту: по Польной, через улицу Халубинского и дальше вдоль Желязной до самых ворот гетто. Мы уже были на улице Халубинского, когда от головы колонны донеслись дикие крики. Мы замедлили шаг. Через минуту стало ясно, что происходит: на нашем пути случайно оказалось двое эсэсовцев. Один из них был Зигзаг. Они набросились на нас и принялись хлестать нагайками, с которыми не расставались даже во время своих пьяных разгулов. Дело свое они знали: педантично полосовали тройку за тройкой, начав с головы колонны. Закончив, отступили на несколько шагов, достали пистолеты, и Зигзаг гаркнул:

— Интеллигенция, шаг вперед!

Сомневаться не приходилось — они намеревались расстрелять нас на месте. Я не мог решиться. Неподчинение могло взбесить их еще больше. Но, с другой стороны, ведь они могли сами выдернуть нас из колонны, чтобы прежде чем убить, еще и изувечить за то, что мы не вышли добровольно. Стоящий около меня доктор Зайчик — историк, доцент университета — трясся всем телом, в точности как и я, и так же, как я, не мог ни на что решиться. Но когда эсэсовец рявкнул во второй раз, мы вышли из колонны. Нас было семеро. Я оказался прямо напротив Зигзага, который заорал, обращаясь ко мне:

— Я научу вас порядку! Что вы делали столько времени?! — Он размахивал пистолетом у меня перед носом. — Вы должны были возвращаться в шесть, а уже десять!

Я не отвечал, зная, что через секунду меня застрелят. Он посмотрел мне в глаза мутным взором и, вдруг зашатавшись, отлетел к фонарному столбу, а потом неожиданно сказал совершенно спокойным тоном: