Юстиниан пытался сгладить обстановку, объявив новые игры, но когда тремя днями спустя Ипподром открылся для гонок колесниц, настроения только ухудшились. Когда император прибыл, чтобы занять свое место в императорской ложе, обычный шум толпы сменился оглушительным ревом. Традиционным занятием синих и зеленых были попытки заглушить друг друга выкриками «Nika!» («Победа!»), сопровождающими имя их любимого возничего, но к концу гонок болельщики объединились против императора.[63] Тридцать тысяч глоток в унисон выкрикивали единственное слово, изливая свою прежде сдерживаемую ярость на Юстиниана в жутком крещендо. Какое-то время император пытался противостоять этому ужасающему звуку, хотя земля почти содрогалась под ним, но осязаемая ярость угрожала сбить его с ног. Он был всего лишь человеком, одинокой фигурой против гнева толпы, и он разумно убрался в укрытие императорского дворца, захлопнув за собой двери.

Толпа высыпала на улицы, ища возможность дать выход своей неудовлетворенности. Обнаружив, что дворец неприступен, горожане начали штурмовать городские тюрьмы, пополняя свои ряды освобожденными преступниками. Юстиниан снова выслал имперскую гвардию, но на этот раз ситуация окончательно вышла из-под контроля. Женщины швыряли из окон на головы стражи горшки и кровельную черепицу, а толпа воздвигала на улицах баррикады. Хулиганы подожгли торговые лавки, и вскоре ветер распространил огонь, отчего ближайший госпиталь сгорел дотла со всеми пациентами внутри.

Порядок мог быть восстановлен, если бы знатные семьи сплотились вокруг трона — но они всегда считали Юстиниана претенциозным выскочкой и в любом случае ненавидели его за деятельность Иоанна Каппадокийца. По их мнению, император всего лишь пожал то, что сам посеял. Это была прекрасная возможность заменить его на человека из среды знати.

Снабдив мятежников оружием, патриции присоединились к мародерам на улицах, равнодушно глядя, как половину города пожирает пламя. На следующий день толпа вернулась на Ипподром и потребовала немедленной отставки ненавистных Трибониана и Иоанна Каппадокийца. Не на шутку обеспокоенный Юстиниан сразу же согласился на эти требования[64], но теперь ситуацию контролировали аристократы, и они не соглашались на меньшее, чем его отречение от престола.

Разгоряченные моментом, ни патриции, ни чернь не были вполне уверены, как следует действовать дальше. Половина из них хотела подождать, пока Юстиниан не сложит с себя венец, в то время как вторая половина хотела поторопить события, взяв штурмом его дворец. Наконец поднялся один из сенаторов и настоял на немедленных насильственных действиях.[65] Если позволить императору спастись бегством, предостерегал он, тот рано или поздно вернется во главе армии. Единственное, что можно сделать — это одержать над ним верх и убить его, прежде чем он ускользнет. Этот совет был признан лучшим, и толпа с готовностью стала взбираться по стенам императорского дворца.[66]

Шум был оглушительным, и внутри дворца советники Юстиниана пытались перекричать ужасный грохот. Путь в гавань все еще был свободен, и большинство приближенных убеждало испуганного императора покинуть город, пока еще есть время. Юстиниан уже был готов отдать приказ снаряжать корабли, когда Феодора, которая держалась в стороне, пока мужчины спорили, поднялась и заставила их замолчать, возможно, самыми красноречивыми словами в византийской истории. «Меня не заботит, пристало или нет женщине давать смелый совет испуганным мужчинам, — сказала она, — но в минуту крайней опасности остается лишь слушаться совести. Каждый, кто был рожден на свет, рано или поздно умрет; и как император может позволить себе стать беглецом? Если ты, государь, желаешь спасти свою шкуру, ты сможешь сделать это без труда. Мы богаты, рядом море, в нем наши корабли. Но сначала подумай, не пожалеешь ли ты, оказавшись в безопасности, о том, что не предпочел смерть? Что же до меня, я остаюсь верна старому высказыванию: царская порфира — лучший саван».[67]

После этих слов, прозвучавших поверх приглушенного рева толпы снаружи, уже очевидно нельзя было и помыслить о побеге, и к Юстиниану и его советникам вернулась необходимая сила духа. Если он хотел спасти свой трон, нужно было переходить в наступление — но войска, расположенные в городе, уже показали, что на них нельзя положиться. Впрочем, оставались и другие варианты. Недавно прибыла большая группа скандинавских наемников, и, к небывалой удаче, Велизарий, величайший полководец в истории Византии, как раз пребывал в городе, ожидая отправки в Африку.

Быстро взяв на себя командование ситуацией, Велизарий собрал своих людей и вышел на улицы. Большинство мятежников все еще находилось на Ипподроме, где они громко требовали смерти Юстиниана, не зная о перемене настроений во дворце и об опасности сосредоточения в одном месте. Пожилой евнух по имени Нарсес, который командовал личной охраной императора[68], заблокировал выходы из ипподрома, а Велизарий со своими людьми ворвался внутрь, застав разъяренную толпу врасплох. Сначала толпа в бешенстве бросилась на хорошо вооруженных солдат, но у них не было шансов против мечей и доспехов солдат Велизария, и гневные крики вскоре сменились воплями умирающих. Когда убийства наконец прекратились, ипподром был похож на жуткий склеп, где тела тридцати тысяч жителей лежали там же, где они упали. Восстание «Ника» закончилось, мародеры тщательно обыскивали тела погибших в поисках ценностей, и зловещая тишина опустилась на Константинополь, изредка нарушаемая только грохотом рушащихся горящих зданий.