— Ай, — бросает хитро.

— Что такое?

— По закону надо писать состав, из чего напиток сделан. Мы что продавать будем?

— Сок.

— А сделан он из чего?

— Из воды.

— Ну пошли отсюда, — и толкнул ногой Прошку. А нога в туфле с клоунским носом. Такая мода. Щеголь.

2

Но снова подморозило. И стали деревья стеклянные, стволы и веточки в тонких трубках льда. Стеклянные. Небо заволокло серостью.

У режиссера Хлебова был прорыв. Он завершил свой мультфильм — под стук милиции в дверь, поскольку всю ночь из его квартиры слышались страшные крики каких-то людей. Милиционеры вошли, все осмотрели и ушли, не найдя ничего подозрительного. Хлебов снял трубку и позвонил куда надо. К журналистам. Сказал, что готов дать пресс-конференцию по поводу своего нового детища.

— Придите ко мне нагие, — потребовал он от журналистов. На другом конце провода — выжидали.

— Я имею в виду, с открытой душой. Без предубеждения.

Вздохнули, облегчились.

Предчувствуя весну и потеряв ее, радикальный анархист Кочкин запечалился и отправился воевать с ЖЭКом. План был прост — ворваться, уничтожить все бумаги. Пока будут восстанавливать — подбить жителей дома на самоуправление.

Кочкин зашел в ЖЭК — это на первом этаже одного кирпичного дома. Все кабинеты закрыты, кроме одного. А там жэковцы устроили промеж себя вечер прозы и поэзии. Днем. Кочкин спросил:

— А где у вас документы?

На него цыкнули. Свою оду читал начальник ЖЭКа Павел Сергеевич Иппохондриков, однако под псевдонимом «писатель Болотная Жаба». Это была философия, поза. Жизнь он уподоблял болоту, застойному вместилищу существ. Он же, как житель сего болота — жаба — квакал, то есть подавал голос.

Затем отчитались о проделанной за квартал работе члены поэтического содружества «Плешь» — эти остряки были с лысинами, их было трое, они писали юмористические стихи и делали на злобу дня стенгазету.

Паша Михрюк, специалист по счетным машинам, славный способностью написать без ошибки слово «трансцендентальный», тоже прочел милое стихотворение, и Кочкин даже хлопал вместе со всеми, но потом спохватился. А Игорь Чекан, бухгалтер-виртуоз, сказал поэму. Рядом с Кочкиным стоял восхищенный человек и время от времени, в паузах чтеца, шептал:

— О наслаждение.

Поэма оказала впечатление. Стали цитировать. Цитировал даже Кочкин.

— Как там это? — он щелкнул пальцами, — Презрев металл, ударился в науку.

Все закивали. Тут Кочкин пришел в ярость и спросил:

— Где у вас все документы?!

Чекан рванулся к двери, на ходу крича:

— Задержите его! Я все спрячу!

В детский дом пришла комиссия, с опозданием. Гости были сухи и строги. Они пришли не к детям. Сказали — почему на окнах первого этажа нет решеток? Сказали — спилите деревья в саду, дети на них залезают и могут упасть, что-нибудь себе сломать, зачем вам такие неприятности? Сказали — вместо того, чтобы театрами заниматься, проводили бы лучше дополнительные занятия. Еще отметили — ложек в столовой не хватает.

Студенту Лобоголову наскучил Благо. У студента времени нет, он влюбился в студентку Оксану, у той папа ездит на дорогой машине, а у мамы есть при себе человек, водящий на поводках двух ее болонок, белую и серую, почти пепельную. Лобоголов расклеивает листовку, в которой говорится — Благо под угрозами, исходящими от понятно кого, уехал на другой континент собираться с умом и силами. А там поглядим.

А Ане подошел один из Горано, усатый мужчина с барсучьими глазками.

— Мы отправим вас на Луну.

— Почему? За что?

— У вас лицо глупое.

— На Луне нет воздуха.

— Как это нет? Вы телевизор не смотрите? Ээх, и еще учительница. Вот, завтра собирайтесь.

И вручил ей билет на ракету.

3

До завтра еще столько-то часов. Снег выпал — хорошо. Аня в последний раз сидит дома на диване. Она и мама пьют чай. Аня пьет такой горячий, что держит стакан в подстаканнике. Она собрала рюкзачок — вещи. Она бежит. Пока не наступило утро. Серое небо за окном темнеет.

Что взять с собой? Не надо ничего, она берет воспоминания. Решает рюкзачок оставить. Там дальше видно будет. Вернуться нельзя. Там черно-белый телевизор и сервант, где вперемежку с посудой стоят лекарства — прощайте. Это мама, она все понимает. Прощаться не будем. Надо идти.

Аня одевает пальто и цепляет за плечо санки. Санки легкие, алюминиевые, взятые с чердака. Там полно такого добра. У санок поперечные дощечки всех цветов радуги, но краски пожухли. Им много лет.

Она выходит во двор, на морозный воздух. Кругом тихо. Мама тихо прощается с крыльца. Аня оборачивается, поднимает руку, отвечает, уходит. Через улицу, через яр — на холм, и дальше через стражники-деревья, опустившие руки. Все хорошо видно, потому что снег. Видно как в подземном царстве. Здесь нет людей, а только горбы. На них деревья и кусты, кусты как торчащие под мышками волосы. Темные смутные у низовий кусты. Живет зима — никакая.

Частный сектор остался далеко за спиной. Его не видно, не слышно — а ведь нечего слышать, спят все. Деревья позади. И впереди, за покатым на склоне лугом, тоже деревья. Это другой скат огромного холма, холма-берега. Только этот берег ведет не к реке, а к самому Краю земли — так знает Аня. И за тем краем начинается новая земля. Туда можно доехать на санках. Сесть и поехать — не догонят. Главное править между деревьями. Скорость будет приличная.

Луг большой, летом тут зеленый ковер, а теперь — как блин. Бледный. Надо ехать. Туда, нырнуть в рощу. Вон промежность в деревьях — это широкая тропа посреди рощи. Прямо вниз, а дальше будут повороты в быстроте бешеной.

Снег ненаезженный, коркой снизу покрытый, там где пожухлая трава, гнилая. Это сверху пушком припорошило. Аня ставит санки, садится. Санки-то маленькие. Давно выросла. Вытягивает ноги, берется за шнурок. Он непростой, там еще бечева внутри синтетическая. А снаружи оплетка. Аня без рукавиц. Наклоняется и отталкивается, и так несколько раз. Поехали. Зашуршали по снегу полозья. Аня приподняла сапоги. Краем глаза заметила, как с пригорка за ней скачками побежал кто-то. Повернула голову. Собака, кудлатая. Пес побежал рядом, будто лошадь выбрасывая лапы. Галопом.

Так они въехали в рощу и началась скорость. И слышала Аня рыхление снега на заворотах и собачье дыхание громкое. Были и трамплины. Хааап! Тропа сворачивала — тоже было. Впереди темень от стволов деревьев. Их так много, что кажется — сплошняком стоят.

И замирала душа от езды, но легче становилось. Дальше и дальше от лежащего на серванте билета на ракету.