Сестра говорит, что у Хэлли депрессия.

— Ты же все время беспокоишься, не становишься ли ты похожа на мать. А в учебниках говорится, что это верный признак депрессии. Во всех учебниках, где описывается депрессия, приводится картинка с матерью. Да брось ты уже эту чертову работу! Не понимаю, почему ты ее не бросишь?

— Я же тебе сто раз говорила — все дело в визе. Я не могу просто так все бросить и найти что-то другое. Никто не будет из милости давать мне такую работу, в которой я ничего не смыслю. Так что или это — или работа официантки.

— Официанткой работать не так уж и плохо.

— Плохо — когда на тебе висит ипотека. Сама поймешь, когда станешь старше. Не все так просто в жизни.

— Верно, — говорит Зефир.

И наступает воинственная тишина, которая последнее время частенько прорывается в их разговоры. Зефир на пять лет младше Хэлли, она совсем недавно начала изучать искусство в Провиденсе (штат Род-Айленд). Ее жизнь с каждым днем как будто еще сильнее бурлит идеями, приключениями, развлечениями; и с каждым днем Хэлли, напротив, все меньше может рассказать ей в свой черед. Ей нелегко делать вид, будто она сама ничего этого не замечает, и нередко она посреди разговора умолкает, не выдерживая тайного приступа зависти…

— Что? — вдруг включается она, поняв, что Зефир о чем-то спросила ее. — Извини, тут что-то плохая слышимость.

— Я просто спросила: ты что-нибудь написала за последнее время?

— А… Нет. Пока нет.

— Угу, — сочувственно вздыхает Зефир.

— Ничего страшного, — заверяет ее Хэлли. — Когда меня что-нибудь вдохновит, обязательно напишу.

— Ну конечно напишешь! — потрескивает в трубке голос Зефир, полный энтузиазма.

Хэлли только морщится, слыша в нем отголоски собственных стараний приободрить сестру.

Она подходит к окну. На другой стороне улицы соседские собаки — два золотистых охотничьих пса — нетерпеливо прыгают в саду перед домом; вскоре подъезжает машина соседа. Он отпирает калитку, нагибается, зарывшись лицом в пушистую светлую шерсть своих любимцев; жена открывает дверь и выходит встретить мужа, у нее на руках младенец, а из-за спины выглядывает симпатичная дочка постарше. Собаки прыгают так, словно у них самая большая в жизни радость. Вид у всех счастливый.

Стоя у окна невидимкой, Хэлли думает о Говарде: в последнее время он как будто собирается с духом, когда входит сюда вечером, а когда спрашивает, как прошел день, на лице у него, будто маска, выражение усталости. Он как будто в тисках необоримой скуки. Неужели эта скука исходит от нее? Может быть, это она, Хэлли, привносит скуку в его жизнь, излучает ее: не любимая женщина, а какой-то скучный, распадающийся изотоп? Она вспоминает своих родителей — как они превратились за десятилетия из попутчиков-хиппи, давших им с Зефир эти нелепые имена, в унылых пятидесяти-с-чем-то-летних ворчунов, которые обнесли себя стеной из капиталовложений — в ожидании, что скоро небо обрушится. Хэлли задумывается о том, что ждет их впереди, о нарастающем процессе отчуждения — и от мира, и друг от друга. Может быть, поэтому и ссорились ее родители; может быть, эти ссоры были попытками найти путь назад, вернуться к истокам всего того, что они потеряли?

Она ждет шума Говардовой машины, которая скоро должна подъехать к дому, и решает, что уж сегодня она будет веселой, оживленной, что сегодня они не будут ссориться. Но она уже чувствует, как нарастает, закипает где-то внутри привычная злость, потому что она мысленно уже видит, как он входит, как спрашивает ее о делах, стараясь при этом скрыть скуку, одним словом, стараясь выказать интерес, как будто это очередное задание, которое он готовит для своих уроков: постараться быть хорошим, постараться заставить себя любить ее.

— Говард! Вы торопитесь, Говард?

— Ну, я собирался…

— Я надолго вас не задержу. Давайте пройдемся немного, я хочу кое-что обсудить с вами. Как вообще дела, Говард? Как поживает… Сэлли, так ее зовут?

— Хэлли. — Говард обреченно смотрит в сторону выхода, но Автоматор уже уводит его в противоположном направлении. — Ах да, конечно, Хэлли. Вы еще не узаконили свои отношения? Шучу, шучу. Никто вас не подталкивает к женитьбе. На дворе ведь двадцать первый век, и школа не собирается совать нос в вашу личную жизнь. Поговорим теперь о работе, Говард. Как обстоят дела с этим? Вы ведь третий год здесь преподаете, наверное, уже со всем свыклись? Верно?

— Ну…

— Это такой увлекательный предмет — история. Понимаете, что я хочу сказать? Ведь там все уже записано, все перед тобой. Это не какая-нибудь наука, где за пару лет все переворачивается вверх дном. То, что было раньше наверху, оказывается внизу. Черное оказывается белым. Раньше говорили, например, что бананы полезны, а теперь — что от них рак. А с историей так не бывает. Все уже сделано, записано, покрыто пылью. Дело закрыто. Все теперь не так, как раньше, — ну, в том смысле, что молодежь больше изучает средства связи, компьютеры, в общем, все, что больше связано с сегодняшними нуждами. И как там говорится: история учит нас тому, что она ничему не учит? Тогда стоит задуматься: а зачем тогда нужны учителя истории, а? Ха-ха! Нет-нет, Говард, не волнуйтесь, я вовсе не придерживаюсь такого мнения. Нет-нет, по-моему, только дураки стали бы списывать со счета историю, а учителя истории вроде вас — если, конечно, не вмешаются какие-нибудь совсем уж крупные непредвиденные обстоятельства — всегда будут оставаться важными членами преподавательского состава у нас в Сибруке.

— Ну да, конечно, — отвечает Говард.

Разговаривать с Автоматором — все равно что пытаться следить за торжественным парадом, на котором участников осыпают конфетти и серпантином: разобраться в путанице побочных тем отнюдь не помогает та скорость, с которой сейчас движется и.о. директора, заставляя Говарда перейти на унизительную рысь.

— История, Говард, — это то, на чем построена сама эта школа, если, конечно, не считать более привычных оснований — глины, камней и так далее. — Он резко останавливается, так что Говард едва в него не врезается. — Говард, оглядитесь по сторонам. Что вы видите?

Говард ошеломленно осматривается. Они стоят в зале Девы Марии. Здесь статуя Богоматери со звездчатым нимбом, фотоснимки с матчей по регби, доски объявлений, лампы дневного света. Сколько Говард ни силится, он не может заметить здесь ничего необычного — и наконец вяло выдает ответ:

— Зал… Девы Марии.

— Совершенно верно, — одобрительным тоном произносит Автоматор.

Говард со стыдом ощущает прилив гордости.

— Вы знаете, когда был построен этот зал? Глупый вопрос — вы же историк, вы должны это знать. В 1865 году, через два года после того, как была основана сама школа. Еще один вопрос, Говард. Кажется ли вам этот коридор превосходным? Говорит ли он о том, что мы находимся в лучшей в Ирландии средней школе для мальчиков?