мыльным пузырем чудаковатых болтунов, лопнувшим от первого прикосновения меча; эти измышления, как говорят нам наши политические мыслители, всего лишь плод миазмов сентиментального заблуждения, выросшего в расслабляющей атмосфере мира. Возможно, с начала войны нет более общего утверждения в устах тех, кто взялся толковать нам смысл событий, чем то, что пацифизм наконец лопнул и показал, что всегда был бессмыслицей и что война есть и всегда будет неизбежной необходимостью в делах человечества, поскольку человек – боевое животное, а отмена войны невозможна; а ежели она, к несчастью, окажется возможной, то приведет к вырождению и катастрофе.

Биологические соображения заставляют предположить, что в этих обобщениях содержится большой элемент неточности. Доктрина пацифизма – совершенно естественная идея, в конечном счете неизбежная для животного, обладающего сильным аппетитом к опыту и неистребимым наследием социального инстинкта. Как все моральные образования, созданные случайно, в одностороннем порядке, навязанном моральным первопроходцам отсутствием координации сил человеческого общества, пацифизм несет черты капризности, сентиментальности и непонимания реальности. Это нормально и никоим образом не влияет на содержащуюся в нем истину. Именно чудаки первыми протестовали против законных и религиозных пыток; именно они освободили рабов. Цель пацифизма, вероятно, будет достигнута, если природа человека не претерпит радикальных изменений. То, что достижение этой цели предсказывают люди, более непрактичные, чем обычные пророки, и обладающие явно меньшим рвением, чем мученики, вряд ли относится к делу.

Невозможно завершить эту тему без комментария к знаменитой доктрине о биологической необходимости войны. Даже если ничего не знать о ее авторах, самый характер доктрины позволяет заподозрить, что создал ее солдат, а не биолог. В доктрине чувствуется уверенность, что жизненные последствия войны просты и легко определимы, а еще чувствуется веселое презрение к серьезным биологическим трудностям темы, напоминающее больше о бодрящей военной атмосфере, где превыше всего – приказ, чем о лаборатории, где главное – факты. Можно предположить, что даже в стране, где эта доктрина возникла, она казалась более истинной во времена мира при гордом и блестящем режиме, чем сейчас, после больше года войны. Такие концепции вызывают больше интереса к ее психологическому происхождению, чем к обсуждению ее достоинств. Она появилась в милитаристском государстве, недавно достигшем процветания и прогресса, и основана на трех коротких войнах, прошедших одна за другой с большим успехом. В таких обстоятельствах будут приняты даже более грубые положения, и подобные доктрины кажутся совершенно естественными. Ситуация воина-биолога чем-то похожа на ситуацию ортодоксального толкователя этики или политической экономии: его выводы уже готовы, нужно лишь найти их «обоснования». Война и только война создала лучшее, величайшее и сильнейшее государство – в самом деле, единственное государство, достойное этого имени; следовательно, война – великая созидающая и поддерживающая сила, а иначе вселенная – просто бессмысленное нагромождение случайностей. Если бы только войны велись по изначальному прусскому образцу, как в золотом веке с 1864 по 1870 год: неподготовленный противник, несколько приятно напряженных недель или месяцев, впечатляющая контрибуция!.. Такую биологическую необходимость можно понять. Но год мучительных, нерешительных усилий в Польше, России и Франции делают силлогизм не столь совершенным, а новый закон природы не столь абсолютным.

Все это, однако, не относится напрямую к практическому вопросу о том, необходима ли война для поддержания эффективности и энергичности наций и предотвращения их скатывания в лень и вырождение. Это проблему можно выразить иначе. Рассматривая во всей полноте естественную историю человечества – имея в виду все его способности, виды деятельности и потребности, физические, интеллектуальные, моральные, – находим ли мы, что война является обязательным инструментом поддержания его выживания и прогресса как биологического вида? В этом заявлении мы предполагаем, что прогресс должен оставаться необходимой тенденцией роста, которая обусловливает его судьбу действием наследуемых нужд, сил и слабостей, а также внешнего давления. Такое предположение, хоть общепринятое, не представляется очевидным. С некоторыми его подтверждениями мы разберемся позже; пока что достаточно отметить, что сейчас мы рассматриваем доктрину человеческого прогресса как постулат.

Человек уникален среди других стадных животных по размеру основной единицы, в которой может беспрепятственно действовать естественный отбор и его предполагаемый главный инструмент – война. Нет другого такого животного, у которого численность единицы, пусть даже очень слабо сплоченной, достигла бы хоть отдаленно одной пятой или одной четвертой всех особей вида. Ясно, что смертельная битва между двумя единицами таких чудовищных размеров привносит новый механизм в гипотетическую «борьбу за существование», на которой строится концепция биологической необходимости войны. Понятно, что доктрина, претендующая на обоснованность, должна рассматривать, по крайней мере, возможность экстремальной войны на истребление, в которую будет вовлечена едва ли не треть всего человечества. В биологии нет параллелей прогресса, достигнутого в результате такого сокращения расы, даже если оно сопровождается специфичным отбором, а не простым поголовным уничтожением. Прогресс, несомненно, зависит, главным образом, от богатства и разнообразия материала, доступного для отбора. Любое крупное сокращение количества и разнообразия того, что рассматривается как сырье для отбора-обработки, обязательно приведет к остановке прогресса. Можно возразить, что полное истребление практически невозможно в противостоянии таких громадных единиц, как у современного человека. Тем не менее целью каждой стороны является навязывание своей воли противнику, уничтожение всех присущих ему особенностей, всех видов деятельности и способностей, характерных для его цивилизации. Результатом успеха в таком предприятии стало бы громадное уменьшение разнообразия человеческой расы с соответствующим влиянием на прогресс.

Можно было бы дальше возразить, что вопрос не в необходимости войны для расы в целом, а для отдельной страны или другой крупной единицы. Довод таков: если нация очевидно обладает высшими дарами и тенденциями цивилизации, вся раса в конечном итоге выиграет, если эта нация, если необходимо, силой навязывает свою волю и свои принципы как можно большей части мира. Для биолога слабость этого довода – помимо простой невозможности отдельной нации объективно оценить ценность собственной цивилизации – в том, что он воплощает курс действий, нацеленный на распространение единообразия и ограничение разнообразия. В определенных случаях очень крупного расхождения между ценностями двух цивилизаций вполне возможно, что уничтожение низшей цивилизации руками более развитой не приводит к слишком большой потере для расы из-за подавления ценного разнообразия. Однако и такое допущение открыто для спора, и можно усомниться, что полное истребление «низших» рас не лишило биологический вид перспективных вариаций.

Кажется замечательным, что среди стадных животных, отличных от человека, прямой конфликт между крупными единицами, который может привести к подавлению более слабых, явление незаметное. Уместно предположить, что животные слишком заняты защитой от внешних врагов, чтобы воевать внутри вида. Полная победа человека над самыми грубыми врагами его расы позволила ему направить неугомонную драчливость против