Сынок ел сосредоточенно, с последнего бутерброда колбасу и сыр забрал, хлеб на стол бросил. Хан кусок положил в плетенку, сказал укоризненно:

— Хлеб бросать грех.

— Так ведь и воровать, и врать, и чужую жену соблазнять — все грех.

— Они не венчанные, — Хан спохватился и добавил: — И не виноват я, с чего взял?

— Ты бы в цирке, Степан, не сгодился. Души в тебе нет, холодный, — Сынок откинулся в кресле, закинул ногу на ногу, цыкнул зубом. — Поздно ты, Степа, вскинулся, врешь — просто отвратительно слушать.

— С чего взял?

— Остынь, — Сынок махнул рукой пренебрежительно. — Представь... — он выдержал театральную паузу. — Человек узнает, что его любимая раскрасавица испарилась, сбегла, так сказать, в неизвестном направлении. Чего такой человек делает? Он руками размахивает, говорит не поймешь какие слова. Когда очухается, заявляет решительно: мол, все вы, люди, врете, я, как никто, ту распрекрасную душу знаю! Она сорваться, мне не шепнув, не способная! И бежит трусцой проверять, где же действительно дорогая душа. Убедившись, что люди ему по ошибке правду сказали, человек часами топчется у дверей, ждет, когда душа появится либо, на крайний случай, аппетит возвратится. Ты, Степа, человек некультурный, книжек не читал, в цирк не ходил, одно думаешь — как чего украсть, нарушить сто шестьдесят вторую статью уголовного кодекса ресефесеэр.

— Ты-то артист, известное дело. Как ты того щелкопера в бильярдной отделал? Цирк! У факира своего научился? — Хан пытался Сынка с разговора сбить, на другое отвлечь.

Сынок, склонив набок белокурую голову, улыбался, рассматривал приятеля с удовольствием.

— Ты, Степа, фраер чистейшей воды, как слеза. И хитрости твои прямые и коротенькие до ужаса. Меня в кошмарный пот бросает от одной мысли, чего тебя в нашей распрекрасной жизни ждет. Отповедь закончил, перехожу к делу. Ты врешь, Степа, как сивый мерин. Не пойму только, за что так обижают несчастное животное.

Сынок поднялся, принес из спальни коробку папирос, взглянул на Хана и, убедившись, что тот успокоился и расслабился, спросил:

— Зачем тебе нужен уход Анны? Зачем, Степа? — он сел на подлокотник его кресла, заглянул в глаза.

Хан двинул плечом, пытаясь Сынка сбросить, тот вовремя отскочил, вернулся на диван. Хан почувствовал, что взглядом выдал себя, разозлился по-настоящему. Он уступал Сынку в реакции и уж, конечно, в словоблудии, но превосходил в силе — аргумент в отношениях между мужчинами не последний.

— Слушай, парень, — начал Хан неторопливо. — Я не знаю, почему вокруг Анны вы хоровод водите. И знать не хочу. Мне своих дел, — он повел пальцем по горлу, — чужого не надобно. Ты меня на характер не бери и не замазывай. Я Аннушке лишнего не говорил и не знаю такого, чтобы она ушла. Да и ни к чему мне ее уход, обидно даже. Уяснил, Сынок? — Хан уставился на Сынка и молчал, пока тот не пробормотал, усмехаясь:

— Уяснил, уяснил...

— Теперь другое, — Хан не сводил с Сынка черных глаз. — Я бы молчал, да ты сам никчемный разговор начал. Когда я в номер вернулся, ты не спал. Когда ты вышел, минут пятнадцать тебя не было, я не спал. Так куда ты ходил. Сынок? С кем беседу имел? И чего ты теперь плетешь вокруг Анны?

У Сынка от возмущения дух перехватило, он вскочил, но Хан поднялся раньше, схватил железной рукой за плечо. Сынок удивительно легко выскользнул, упал на диван и ногой махнул с такой быстротой, что у Хана волосы от ветра на голове вздыбились.

— Мог и пониже взять, не стоит нам силой мериться, — быстро сказал Сынок. — Остынь, считай: не было об Анне говорено...

Неожиданно Сынок повеселел, взглянул на сидевшего напротив Хана с симпатией и сказал:

— Не было разговора, и ты, парень, никакого отношения к исчезновению Анны не имеешь. Лады?.. — договорить не успел, как скучно ему стало.

— Честно сказать, и я в отношении Анны на тебя и не думаю, — ответил Хан.

— Спасибо, себя ты обмануть не можешь.

— Я-то здесь тоже сбоку, — упрямо возразил Хан. — Сынок, пойдем прогуляемся, — он встал.

— Куда пойдем? Корней просил не высовываться, — ответил Сынок. — Зачем же человеку за добро пакостить? Если уходить, так совсем. Тут я согласен, давай узнаем, сколько должны, и свалим. Деньги потом пришлем. — Голубые глаза его смеялись. Сынок ответ знал.

— Я работу обязан закончить, — ответил Хан. — Обещал.

— Тогда не болтай попусту.

Корней весь разговор слышал, злился, места себе не находил. Он, считавший себя человеком умным, попался, как последний пижон: Анна ушла. Нельзя в его положении жить, рассчитывая на женское благоразумие. Гостиницу необходимо срочно ликвидировать. Главное, что он сам же потакал ухаживаниям милиционера, даже Анне шепнул, мол, приласкай парня, он мне нужен. Баба и есть баба, у нее вместо мозгов в голову неизвестно что напихано. Мент эдаким простачком выглядит, а сообразил, куда ударить, и мгновенно к немочке отмычку подобрал. “Уважает меня Мелентьев, — неожиданно подумал Корней, — парня подходящего выбрал. А вот с кличкой промахнулся: нет чтобы расхожую дать, выдумал Хана. Непростительно для старого сыщика, обмишулился”.

Эти рассуждения привели Корнея к мысли страшненькой. А как ошибся Савелий? И милиционер тот, другой? Поглядел старый на ребят: не знает их и кличек не слыхал, признаться в том не пожелал. Сочинил для Корнея байку, чтобы нужным человеком казаться. А если не сочинил и знает старый действительно, а поменял парней умышленно? Корнея угробить решил. Очень просто, вполне мог старый додуматься.

Запутался Корней, заблудился в двух соснах. А поначалу так славно складывалось. Хан просьбу изготовить кое-какой инструмент воспринял спокойно. В подвале у Корнея заранее был станочек токарный приспособлен. Тисочки, другие инструменты для работы по металлу. Хан осмотрел все, на чертежи глянул, сказал, что можно сделать дня за три-четыре, и определил десять червонцев за труд. Зачем такой хитрый инструмент, не поинтересовался, наверное, понял. Однако не торопится. Корней не удивился: милиционеру спешить некуда, он с воли вестей ждет.

Потом с Сынком поговорили уважительно. Знаем тебя, наслышаны, предлагаем долю в серьезном деле. Где, что, когда, сам понимаешь, сообщим вовремя, за помощь старшим выделим тебе десять тысяч. Парень не сразу согласился, кочевряжился: “Я вслепую не пойду, сам башковитый. Десять тысяч — деньги, но смотря сколько брать задумано. Дайте мне четверть от целого”. Обещать и половину можно — согласились, поторговались для виду.

Корней велел дверь номера не запирать, Леху-маленького отослал. Хан не уйдет. Сынок тоже заинтересован. И вот тебе — Анна сбежала. А если она Мелентьеву адресочек шепнет? Или уже шепнула? Так жить нельзя, теперь Корней ни одного делового человека в гостинице принимать права не имеет.

Задумано Корнеем все было правильно. Хан инструмент изготовит и умрет. Здесь два пути: либо Сынка на это дело уговорить, либо самому отправить, но Сынка убедить, что это он сделал. Корней по таким делам специалист классный. Старый Савелий соберет сходку воровскую. Корней на нее явится и с людьми поговорит. “Я устал: возраст... живите в мире, а я — на покой. Хочу дать вам последний совет, люди. Не трогайте вы народных сбережений, оставьте в покое кассы и сейфы государственные, на ваш век частников и их капиталов вполне хватит. Дошло до меня, что готовят неразумные сейф серьезный взять. Приказать не имею права, все мы здесь равны, но трогать народные деньги очень не советую. Милиция на дне морском тех людей найдет, оставьте свои помыслы, лучше десять раз у нэпмана взять, чем один раз у государства”.