Мистер Валерио сидел, пощелкивая пальцем по перу на ее шляпе. Ох, какой он прекрасный человек! Он был холост, слегка хромал, приехал к ним прямо по окончании музыкальной школы в Индианаполисе — и вся его жизнь заключалась в оркестре. А какое у него терпение, какая преданность делу… Смеялся он или печалился, но все равно никогда не злился, не придирался по мелочам, и вот теперь она оставляет его, оставляет по глупой, пустой, самой эгоистической причине… „До свидания, мистер Валерио. Я обязательно буду заходить, узнавать, как У вас идут дела. Не беспокойтесь!“

Вдруг он глубоко вздохнул и поднялся. Теперь он как будто собрался с силами. Обхватил ее руку обеими руками и встряхнул, стараясь казаться веселым: „Ну, ни пуха ни пера, моя надежда“.

Слезы покатились у нее по щекам, ей хотелось его поцеловать! Ну зачем, зачем она уходит? Оркестр был ее вторым домом. Ее первым домом.

— И все же я надеюсь, — говорил мистер Валерио, — что мы выстоим. — Он похлопал ее по плечу. — Берегите себя, Люси.

— А вы себя, мистер Валерио!

Маленькая девочка с косичками раскачивалась в качалке у них на веранде, когда Люси взбежала по ступенькам. „Здрасьте!“ — сказала девочка. А мальчишка, сидевший за пианино, едва она хлопнула дверью, остановился на середине такта и посмотрел, как она взлетает вверх по лестнице через две ступеньки.

Стоило ей повернуть ключ в двери спальни, как пианино снова заиграло. Она тотчас же вскочила на стул и стала осматривать свои ноги в стоявшем на туалете зеркале. Они были худые и тонкие, да это и естественно: ведь она такая низенькая и костлявая. Но что тут поделаешь? Вот уже два года, как в ней были все те же пять футов полтора дюйма, а что касается веса, ну что ж, она не любила есть — в чужом месте, во всяком случае. А к тому же, стоит ей пополнеть, ноги сразу станут как сардельки — у всех коротышек так.

Она слезла со стула и стала рассматривать свое лицо. Какая топорная, неинтересная физиономия. А про такие носы, как у нее, обычно говорят — одно слово „мопс“! Ева Петерсон хотела, чтоб ее так и звали в оркестре, но Люси дала ей понять, что с ее бельмом лучше это дело прекратить, и та сразу послушалась. В общем-то вздернутый нос не так уж и плох, но только вот кончик у него чересчур толстый. Да и челюсть великовата, во всяком случае для девушки. Волосы какие-то пегие, желтовато-беловатые, и никакой челкой, конечно, не исправить такую топорную, почти квадратную форму лица — это она прекрасно понимала. Но если зачесать волосы наверх — вот как сейчас, — виден костлявый лоб. Глаза, правда, у нее ничего или были бы ничего на другом лице. И что самое плохое — глаза словно и не ее. В комнате оркестра она иногда глядела на себя в зеркало и прямо ужасалась сходству с отцом — в шляпе она была на него похожа как две капли воды, особенно эти голубые кругляки под крутым бледным лбом.

Кожа сплошь усыпана веснушками, но хоть, слава богу, прыщей нет.

Люси отступила от зеркала, чтобы увидеть себя целиком. Она не вылезала из клетчатой юбки, застегнутой спереди большой английской булавкой, серого свитера с поддернутыми рукавами да из жалких, поношенных башмаков. Правда, у нее были еще три юбки, но те уж совсем износились. Да ей наплевать на тряпки. К чему они ей? Ох, и зачем только она ушла из оркестра!

Люси одернула свитер, чтобы он поплотней обтянул ее. Груди у нее начали расти в одиннадцать лет, но через год это, слава богу, прекратилось. Но ведь, наверное, они снова станут расти? Она знала одно упражнение, которое увеличивало грудь, — его показала на уроке гигиены мисс Фихтер. Она вычитала про него в „Америкэн Постчур Мансли“ — на обложке этого номера еще стояли на головах и улыбались во весь рот малыши — близнецы в белых трусиках. И она не понимает, над чем тут смеяться, говорила мисс Фихтер, это относится и к упражнению, необходимому для всякой уважающей себя женщины, которая хочет быть здоровой и привлекательной. Если они возьмут в постоянную привычку упражнять мускулы, пока еще молоды, им никогда не придется краснеть за свой вид. В этой школе слишком много девочек, которые совершенно не следят за собой, заявила мисс Фихтер таким тоном, будто хотела сказать — „врут“ или „воруют“.

Вначале надо было вытянуть руки перед грудью, а потом ударять кулаком правой по открытой ладони левой и наоборот, и проделывать это необходимо не меньше двадцати пяти раз, напевая для ритма, как мисс Фихтер: „Мне нужно, нужно, нужно беречь мой бюст“.

Встав перед зеркалом — она предварительно заперла дверь, — Люси попробовала, как это у нее получается без слов. Интересно, долго это надо делать, чтобы подействовало? „Да-дам, — отсчитывала она, — да-дам… — да-дам“.

Ох как она будет скучать по оркестру! А по мистеру Валерио! Но она больше не могла маршировать рядом с этими девчонками — они просто уродки. А Люси — нет! И теперь никто не сможет сказать, будто она одна из них. Отныне ее будут видеть с Элли Сауэрби и больше ни с кем. Постель у Элли была с белым балдахином из органди, а рядом стоял удобный туалетный столик с зеркалом — за ним они будут делать уроки в дождливые дни. В хорошую погоду можно выходить в сад и читать на солнышке или просто прогуливаться по окрестным улицам, посматривая на травку и болтая о том, о сем. Если к их возвращению уже стемнеет, Сауэрби скорее всего пригласят ее поужинать. По воскресеньям они будут звать ее с собой в церковь, а потом оставлять на обед. Миссис Сауэрби такая внимательная, так мягко говорит и назвала ее „дорогой“, как только они познакомились, Люси тогда — вот дура — чуть было не ответила ей реверансом. А в пять с шумом заявится мистер Сауэрби. „Папаша-хохотун пришел!“ — крикнет он, смачно поцелует жену прямо в губы, хотя она полная, почти седая и носит резиновые чулки (у нее больные вены, сказала Элли). Она обычно называла отца „хохотун“, а он ее — „красотка“, и, хотя эти глупые шутки и коробили Люси, ей все же было очень приятно, что наконец-то она встретила истинно счастливую семью.

Итак, она распрощалась с оркестром. А Элли — с ней. Встретившись в школьном дворе, Элли небрежно роняла: „Салют!“ — и шла себе дальше. С неделю Люси еще объясняла это тем, что Элли ждет ответного приглашения. Но как позвать ее в гости, если у нее не было случая даже заговорить с Элли. Да и представься он, кто знает, согласилась бы Элли прийти? Потянулись долгие две недели — Элли не обращала на нее никакого внимания, а потом Люси как-то увидела, что она сидит в кафетерии за одним столом с самыми что ни на есть глупыми и пустыми девицами во всей школе, и подумала: ну что ж, если она предпочитает таких подруг, ладно — и пошло, и пошло…

А потом, на исходе февраля, обнаружила в своем ящике записку:

„Привет, Незнакомка!

У меня приняли заявление в Северо-западный колледж (представляешь!), и теперь я могу наконец-то вздохнуть посвободней. Встретимся у флагштока в половине четвертого (очень прошу).

Твоя замученная образованием коллега Элли, выпускница школы Либерти-Сентра — 49-й год, Северо-западного колледжа — 53-й год“.

Но на Люси это не произвело такого впечатления, как в сентябре. Прежняя Люси, которая бросила оркестр ради чести стать подругой Элли Сауэрби, представлялась ей, в лучшем случае, десятилетней дурочкой. Это было не только непохоже на нее, а прямо против всех ее правил. Настоящая дурость, и слабость, и ребячество. И хотя Люси довольно-таки крупно презирала Элли, к себе она относилась не лучше. Прежде всего ей совершенно наплевать (и тут она ни капли не кривит душой), что они живут в самом шикарном районе города. Когда по воскресеньям они ездили всей семьей на прогулку (она еще была настолько мала, что ее таскали за собой куда вздумается), мать не упускала случая показать дом, который отец чуть было не купил однажды в этом районе, и Люси просто из себя выходила. Как будто важно, где вы живете и сколько у вас денег, а не то, что вы из себя представляете! Вот у Сауэрби и дом за тридцать тысяч долларов, и постоянная прислуга, и денег хватает, чтобы на четыре года послать дочь в Северо-западный колледж, а все-таки факт остается фактом — их собственной дочке далеко до Люси Нельсон.