– Вы не помните, сколько вышек мы проехали от последнего форта?

– Не обратил внимания.

– И я тоже. – До следующего форта было не меньше шести километров – час ходьбы. Я крикнул в третий раз, и тишина снова была единственным ответом.

– Похоже на то, что там пусто, – заметил я. – Пожалуй, я влезу наверх и погляжу.

Желтый флаг с красными полосами, выгоревшими и ставшими оранжевыми, означал, что мы выехали с территории хоа-хао и находились на правительственной территории. Паял спросил:

– Вам не кажется, что, если обождать, может подойти машина?

– Возможно; но они могут подойти первыми.

– А что, если вернуться и зажечь фары? Дать сигнал.

– Ради бога, не надо.

Было уже так темно, что я споткнулся, отыскивая лестницу. Что-то хрустнуло у меня под ногой; казалось, звук понесся по рисовым полям, – кто его слышит? Пайл потерял очертания и превратился в неясное пятно на краю дороги.

Тьма в этих краях не спускается, а падает камнем.

– Постойте там, пока я вас не позову, – сказал я.

Уж не втянута ли лестница наверх? Нет, она стоит на месте – по ней может подняться и враг, но для часовых это – единственный путь к спасению. Я стал взбираться.

Как часто я читал, о чем думают люди в минуту страха: о боге, о семье, о женщине. Я преклоняюсь перед их самообладанием. Я не думал ни о чем, даже о люке над головой; в эти секунды я перестал существовать; я сам стал воплощением страха. На верхушке лестницы я стукнулся головой – страх не слышит, не видит и не считает ступенек. Потом голова моя поднялась над земляным полом, – никто в меня не выстрелил, и страх прошел.

На полу стоял маленький керосиновый фонарь; двое людей, прислонившись к стене, сидя, наблюдали за мной. Один из них держал автомат, другой – винтовку, но оба они были перепуганы не меньше моего. С виду они были похожи на школьников, но молодость вьетнамцев уходит так же внезапно, как солнце: вот они мальчики, и сразу же – старики. Я был рад, что цвет кожи и разрез глаз служат мне паспортом, – сейчас бы солдаты не выстрелили даже со страха.

Я вылез из люка и заговорил, чтобы их успокоить, объясняя, что моя машина стоит внизу: у меня вышло горючее. Может, они продадут мне немножко, если оно у них есть… Оглядевшись, я понял, что это маловероятно. В круглой комнате не было ничего, кроме ящика с патронами для автомата, деревянной кроватки и двух висевших на гвозде ранцев. Два котелка с остатками риса и палочками для еды говорили о том, что ели они без аппетита.

– Хоть немного бензина, чтобы мы могли добраться до следующего форта, – просил я.

Один из сидевших у стены солдат – тот, что был с винтовкой, – покачал головой.

– Не то нам придется провести здесь ночь.

– C'est defendu[32].

– Кем?

– Вы штатский.

– Никто не заставит меня сидеть на дороге и ждать, пока мне перережут глотку.

– Вы француз?

Говорил только один из них. Другой сидел отвернувшись, глядя в амбразуру. Ему не было видно ничего, кроме клочка неба величиной с открытку; казалось, он что-то слушает, и я стал слушать тоже. Тишина была полна звуков; шумы эти трудно было определить – легкий треск, скрип, шорох, что-то вроде покашливания, шепот. Потом я услышал Пайла; вероятно, он подошел к подножию лестницы.

– Все в порядке, Томас?

– Поднимитесь, – крикнул я в ответ. Пайл стал подниматься по лестнице, и молчавший солдат шевельнул автоматом; не думаю, чтобы он понял хоть слово из того, что мы говорили, – движение было непроизвольным. Парень был, видимо, парализован страхом. Я прикрикнул на него тоном сержанта: «Клади автомат!» – и произнес французское ругательство, которое, надеялся, он поймет.

Он послушался, не раздумывая. Пайл поднялся на вышку.

– Нас пригласили провести ночь в этой крепости, – сообщил я.

– Отлично, – сказал Пайл. В голосе его звучало недоумение. – Разве одному из этих болванов не следовало бы стоять на часах?

– Они не любят, чтобы в них стреляли. Жаль, что вы не захватили с собой чего-нибудь покрепче лимонного сока.

– В следующий раз захвачу непременно.

– Впереди у нас долгая ночь. – Теперь, когда Пайл был со мной, я больше не слышал никакого шума. Даже оба солдата как будто успокоились.

– Что будет, если на них нападут вьетминцы? – спросил Пайл.

– Они выстрелят разок и удерут. Вы читаете об этом каждое утро в «Экстрем ориан». «Прошлой ночью один из постов к юго-западу от Сайгона был временно захвачен вьетминцами».

– Неважная перспектива.

– Между нами и Сайгоном сорок таких вышек. Всегда можно рассчитывать, что попадет не тебе, а соседу.

– Нам очень пригодились бы мои бутерброды, – произнес Пайл. – А все-таки одному из этих парней следовало бы стоять на карауле.

– Он боится, что его подкараулит пуля. – Теперь, когда мы тоже устроились на полу, вьетнамцы перестали так нервничать. Им можно было посочувствовать: не легко двум плохо обученным солдатам сидеть ночь за ночью, гадая о том, когда с поля к вышке подкрадутся вьетминцы. Я спросил Пайла:

– Вы думаете, они знают, что сражаются за Демократию? Жаль, здесь нет Йорка Гардинга: он бы им объяснил.

– Вечно вы издеваетесь над Йорком, – сказал Пайл.

– Я издеваюсь над всеми, кто тратит золотое время, расписывая то, чего нет, – абстрактные фетиши.

– Для него они не абстракция. А разве вы ни во что не верите? В бога, например.

– У меня нет оснований верить в бога. А у вас?

– Есть. Я принадлежу к унитарной церкви.

– Скольким сотням миллионов богов поклоняются люди? Ведь даже набожный католик верит в совершенно разных богов, когда он напуган, когда счастлив или когда голоден.

– Может, если бог есть, он так велик, что каждый видит его по-своему.

– Как большого Будду в Бангкоке, – сказал я. – Его не увидишь всего целиком. Но он хотя бы никуда не лезет.

– Вы просто хотите казаться бесчувственным. Верите же вы во что-нибудь? Никто не может жить без веры.

– Конечно, я ведь не берклианец[33]. Я верю, что опираюсь об стену. Верю, что там лежит автомат.

– Я говорю не об этом.

– Я даже верю в то, что пишу, а это куда больше того, что может сказать большинство ваших корреспондентов.